Собор Парижской Богоматери (сборник)

Гюго Виктор

Магиета вздохнула и утерла слезы, навернувшиеся у нее на глаза.

– Ну, это история самая обыкновенная, – заметила Жервеза. – Мы думали, вы нам порасскажете что-нибудь о цыганках, которые воруют детей…

– Погодите, – продолжала Магиета, – дойдет и до этого. В нынешнем месяце, в день святого Павла, будет ровно шестнадцать лет, как Пакета родила девочку. Это, стало быть, случилось в шестьдесят шестом году… Бедняжка была ужасно рада этому, потому что давно уже желала иметь ребенка. Мать ее, эта простушка, которая всю свою жизнь только и умела, что закрывать на все глаза, уже умерла. Пакете некого было больше любить, да и ее не любил никто. Со времени ее первой беды прошло пять лет. Жизнь ее была так плоха, что и сказать нельзя. Она осталась на свете одна как перст. Все только и знали, что срамить ее. На улицах ей не давали прохода, городская стража ее колотила, мальчишки бросали в нее грязью и насмехались над нею. И потом ей ведь стукнуло уже двадцать лет, а это для таких женщин, как она, уже старость. От своего уличного промысла она получала не больше того, что в прежнее время зарабатывала иголкою. Каждая лишняя морщинка на лице убавляла ее заработок. Зимою она постоянно дрожала от холода, потому что нечем было топить печь, есть тоже приходилось не каждый день; у нее часто не было даже корки хлеба. Работать она больше не могла, потому что, пустившись гулять, обленилась… Впрочем, вернее будет сказать, что она и загуляла-то оттого, что всегда была ленива… Священник церкви Сен-Ромен говорит, что такие женщины в старости больше других страдают от холода и голода…

– Все это прекрасно, – перебила Жервеза, – но где же цыганки?

– Ах,

какая вы нетерпеливая! – воскликнула более степенная Ударда. – Дайте же ей рассказать все по порядку. Не с конца же начинать вам… Продолжайте, Магиета, вы так интересно рассказываете… Бедная Шанфлери!

Магиета продолжала:

– Она никак не могла выбиться из нужды и плакала так, что ее щечки избороздили потоки слез. Но среди своего одиночества, срама и позора ей казалось, что она не будет такой одинокой, опозоренной и отверженной, если кого-нибудь полюбит чистой любовью и такой же любовью будут отвечать ей. И ей захотелось иметь ребенка, который, по своей ангельской невинности, мог бы дать ей эту любовь. Она поняла это после того, как сошлась с одним вором, единственным человеком, который мог ее пожелать. Но через некоторое время она заметила, что даже вор ее презирает… А между тем именно таким несчастным женщинам и необходима какая-нибудь сильная привязанность, чтобы наполнить их сердце: если не любовник, то хоть ребенок. Без этого им уж слишком тяжело жить. Не находя верного любовника, она горячо стала желать ребенка, а так как она всегда была набожною, несмотря на свою грешную жизнь, то постоянно просила Бога послать ей хотя это утешение. И вот Господь сжалился над нею и послал ей дочку. Трудно описать, как она была рада этому. Бедняжка чуть не зацеловала и не заласкала до смерти своего ребенка и обливала его слезами радости. Она сама стала кормить свою дочку и наделала ей пеленок из своего единственного старенького одеяла. От счастья она не чувствовала ни холода, ни голода; она даже опять похорошела. Это, впрочем, всегда так: даже старая девушка бывает молодой матерью. Опять нашлись ухажеры, да еще такие, которые стали ей хорошо помогать. Но она почти все деньги, добытые грехом, тратила на шелковые шапочки, переднички с кружевцами, хорошенькие платьица и разные другие безделушки для своей дочки, а сама так и оставалась без одеяла. Так вот… Эсташ! Я уж говорила тебе, чтобы ты не смел есть этой лепешки!.. Так вот, маленькая Агнеса… Так звали ребенка, а фамилии у самой Шанфлери давно уже не было… Ну вот, я и говорю, что маленькая Агнеса всегда была нарядна, как принцесса. Между прочим, у девочки была пара таких башмачков, каких, я думаю, не было и у самого короля Людовика Одиннадцатого в детстве. Мать сама их сшила из розовой шелковой материи и украсила разными блестками и золотыми шнурочками, словно покров Богоматери. Обойди, кажется, весь свет, а лучших башмачков не найдешь. Величиною они были не длиннее моего большого пальца, а девочке приходились как раз впору. Можно себе представить, какие крошечные ножки были у Агнесы! А как они были хороши, просто загляденье! Пухленькие и розовенькие, так что их даже трудно было отличить от розовых башмачков… Когда у вас будут дети, милая Ударда, вы поймете, что нет ничего прелестнее детских ручек и ножек…

– Ах! – со вздохом произнесла Ударда. – Я только и мечтаю о ребенке, но мой муж, господин Анри Мюнье, не желает иметь детей.

– Но у дочки Пакеты, – продолжала Магиета, – были хороши не одни ножки. Я видела ее, когда ей было всего четыре месяца, и могу сказать, что она казалась настоящим ангелочком. Глаза у нее были больше ротика, а головка покрыта тонкими черными вьющимися волосиками. Шестнадцати лет она была бы такой красавицей, что другой подобной ей не сыскать было на всем свете. Мать с каждым днем все больше и больше сходила с ума по своей дочке. Только и знала, что возиться с девочкою: мыла, чесала, наряжала, кормила, ласкала и баловала ее по целым дням. От счастья она не знала, как благодарить Бога. Особенно восхищалась она розовыми ножками дочки: никак не могла на них налюбоваться и беспрестанно их целовала, чуть не готова была съесть их. Сто раз в день она то обувала, то разувала эти ножки, восторгалась ими, разглядывала их на свет и едва не плакала от жалости, когда девочка начала пробовать переступать ими по постели. Одним словом, счастливая мать не поленилась бы, кажется, всю жизнь простоять на коленях перед ножками дочери, точно перед какою-нибудь святыней, и все время обувать, разувать и целовать их…

– Все это очень хорошо, – проворчала снова Жервеза, – а цыганок-то я все-таки еще не вижу.

– Погодите, сейчас будут и они, – сказала рассказчица и продолжала: – В один прекрасный день в Реймс прибыли какие-то странные всадники, не то нищие, не то бродяги, шлявшиеся по стране под предводительством своего герцога и своих графов. Лица у них были смуглые, волосы – курчавые, а в ушах блестели большие круглые серебряные серьги. Женщины их были еще хуже мужчин: почти совсем черные, в драных юбчонках и каких-то дерюгах на плечах. Волосы у них были распущены по плечам на манер лошадиной гривы. Детей их, цеплявшихся за подолы матерей, испугались бы и обезьяны. Словом, это была настоящая шайка нехристей. Как мы потом узнали, вся эта нечисть пожаловала в Реймс прямо из Египта, через Польшу. Говорили, что они были на исповеди у Папы и тот наложил на них епитимью, чтобы они семь лет подряд странствовали по белу свету и во все это время не спали ни одной ночи в постели. Поэтому они сами называли себя кающимися, и от них ужас как несло какою-то вонью. Кажется, они когда-то были сарацинами и поэтому, конечно, должны были верить в Юпитера… Вдобавок они брали по десяти турских ливров со всех архиепископов, епископов и аббатов, имевших митры и кресты. Говорили, что это им было разрешено Папой. В Реймс они притащились затем, чтобы предсказывать судьбу от имени алжирского короля и германского императора. Так как им было воспрещено пребывание в самом городе, то вся их ватага расположилась станом за стенами города, у Бренских ворот, на пригорке, где стоит мельница, рядом со старыми каменоломнями, где когда-то добывали мел. Понятно, что чуть не весь Реймс устремился к этим предсказателям. Они глядели людям на руки и предсказывали всякие чудеса. Кажется, сунь им сам Иуда-предатель свою нечестивую ручищу, они и ему предсказали бы, что он будет Папой. Это, впрочем, все было бы еще ничего, но про них ходила дурная молва: поговаривали, будто они похищают детей и воруют у ротозеев кошельки и едят человеческое мясо. Благоразумные люди говорили дуракам: «Не ходите», а сами украдкою бывали у них. Все словно очумели… Впрочем, это было неудивительно: они предсказывали всем такие вещи, что любой кардинал и тот бы потерял голову. Все матери совсем рехнулись от гордости, после того как цыганки вычитали на руках их деточек всякие умопомрачительные вещи, написанные будто бы на детских ручках по-язычески и по-турецки. У одной сыночку суждено, вишь, быть императором, у другой – Папой, у третьей – великим полководцем. Несчастную Шанфлери тоже разобрало любопытство: захотелось и ей узнать, не сделается ли ее хорошенькая дочка когда-нибудь армянской императрицею или чем-нибудь в этом роде. Вот и она бросилась со своей девочкой к цыганкам. Те восхищались ребенком, ласкали его, целовали своими черными губами. Ножки и башмачки девочки, которой тогда еще не было и года, хитрые цыганки нашли такими восхитительными, каких, по их словам, не было ни у одного ребенка в свете, да и не будет. Девочка что-то лепетала, заливалась смехом, глядя на мать, и хлопала ручонками. При этом она была такая пухленькая, румяная и быстроглазая и корчила такие уморительные гримаски, что на нее и правда нельзя было достаточно налюбоваться. Наконец, девочке сделалось скучно или страшно от обступивших ее со всех сторон цыганок: она громко заплакала. Но мать живо успокоила ее поцелуями и ушла с нею, не помня себя от радости, когда ворожеи предсказали ей, что ее девочка будет невиданной красавицей, умницей, королевой. Бедная Шанфлери, сама не своя от гордости, что несет на руках будущую королеву, не помнила, как вернулась в свою бедную каморку в улице Фоль-Пен. На другой день она улучила минутку, когда Агнеса спала на ее кровати, куда она всегда клала ее, и побежала к соседке на улицу Сешри похвалиться, что настанет день, когда ее Агнесе будут прислуживать за столом даже такие лица, как английский король и эфиопский эрцгерцог, и кучу разных

других чудес. Возвращаясь и не слыша крика ребенка, Пакета подумала, что девочка все еще спит, и была очень этим довольна. Ее удивило только то, что дверь каморки оказалась отворенною более широко, чем она ее оставила. Она поспешно вошла в каморку и бросилась к кровати. Кровать оказалась пустою: вместо ребенка на ней лежал один из его розовых башмачков. Как безумная, она бросилась вон из дому, вихрем слетела с лестницы и стала колотиться головой об стену, крича: «Дитя мое… У кого мое дитя? Кто взял мое дитя?» В доме в это время не было ни души. Пакета побежала по улице и стала там кричать то же самое; но улица была пуста, и никто не мог ей сказать, куда девалась ее девочка. Несчастная мать обегала весь город, заглядывала во все встречные дворы, совалась во все двери и окна, как разъяренная тигрица, у которой отняли детеныша. Растрепанная, с искаженным лицом, задыхающаяся, с сухими горящими глазами, она была страшна. Она останавливала встречных и кричала: «Где моя дочь?.. Отдайте мне мою девочку… Кто мне вернет мою дочь, я буду его слугою… даже слугою его собаки… Если нужно, я свое сердце отдам на съедение этой собаке!..» Встретив священника церкви Сен-Реми, она сказала ему: «Господин кюре, я готова голыми руками копать землю, только верните мне мою девочку!» Это было ужасно, уверяю вас, Ударда. Даже прокурор Понс Лакабр и тот заплакал, глядя на обезумевшую от горя мать, а уж на что, кажется, он был черств сердцем… Только поздно вечером вернулась она домой и узнала от соседки, что, пока она бродила по городу, в ее каморку потихоньку пробрались две цыганки, одна из них несла в руках какой-то сверток. Немного погодя эти цыганки торопливо спустились вниз и, как только вышли на улицу, исчезли, словно провалились сквозь землю. После этого из каморки Пакеты стал слышаться писк ребенка. Выслушав это, Пакета радостно засмеялась, взлетела на лестницу словно на крыльях, одним ударом распахнула дверь и вошла… Ах, милая Ударда, страшно даже сказать, что она там увидела. Вместо вымоленной у Бога своей красавицы дочки, этой беленькой, румяной и пухленькой девочки с громадными ясными глазами и кудрявыми волосами, на полу ползал какой-то безобразный уродец, кривой, горбатый, колченогий, – вообще такое страшилище, что и вообразить себе трудно… Пакета закрыла глаза от ужаса. «Господи! – кричала она. – Неужели злые колдуньи обратили мою девочку в этого страшного звереныша?..» Прибежали соседки и поскорее унесли уродца: они боялись, что Пакета сойдет с ума, глядя на него… Все поняли, что это отродье самого нечистого и какой-нибудь цыганки. На вид уродцу было года четыре, и он все бормотал что-то непонятное, – знать, на чертовском языке. Пакета бросилась на башмачок – все, что оставалось ей от того, что она любила. Долго она лежала ничком на кровати, не шевелясь, молча, даже без слез и точно не дыша. Думали уж, не умерла ли она. Вдруг она задрожала, поднялась и, не переставая осыпать поцелуями башмачок, так принялась голосить, что у нас сердце разрывалось на части. Я была при этом, и мы все плакали навзрыд. Она повторяла: «Дочка моя! Милая моя, дорогая девочка! Где ты?» А у нас мороз так по коже и пробежит. Я и сейчас готова плакать, как только вспомню об этом… Ведь дети-то наши – мозг наших костей. О мой милый Эсташ, что бы я стала делать без тебя?.. Если бы вы знали, какой он у меня умник! Вчера еще говорит мне: «Мама, я хочу быть жандармом…» Ах ты, ангелочек мой славный! Никуда я тебя не отпущу! Так вот, Пакета… Вдруг она вскочила и выбежала на улицу. Там она принялась кричать отчаянным голосом: «Бежим в цыганский табор… Зовите сержантов! Нужно сжечь этих проклятых ведьм!» Но цыган уже и след простыл. Наступила ночь, и такая темная, что хоть глаз выколи. Разыскивать колдунов нечего было и думать. На другой день неподалеку от Реймса, на пустоши между Гё и Тиллуа, нашли следы от большого костра, ленточки от наряда Агнесы, капли крови и козий помет. Накануне была суббота, поэтому все догадались, что цыгане справляли на этой пустоши свой шабаш и сожрали дочку Пакеты в компании с Вельзевулом, как это водится у магометан. Когда Пакета узнала про все эти ужасы, она не проронила ни одной слезинки, а только все шевелила губами, словно хотела что-то сказать. На другое утро она оказалась вся седая, а на третий день исчезла…

– Да, это действительно ужасная история и может разжалобить даже бургундца, – заметила Ударда.

– После этого я не удивляюсь, что вы так боитесь цыган, – добавила Жервеза.

– Вы хорошо сделали, что сейчас убежали сюда со своим Эсташем, потому что цыгане, которые бродят у нас по Парижу, тоже из Польши, – продолжала Ударда.

– Нет, – сказала Жервеза, – говорят, они пришли из Испании и из Каталонии.

– Из Каталонии?.. Ну, может быть, – сдалась Ударда. – Польша, Каталония, Валония – это все одно и то же; я всегда смешиваю эти три провинции. Во всяком случае, верно то, что тут бродят цыгане…

– И что у них зубы достаточно остры, чтобы пожирать детей, – подхватила Жервеза. – Мне думается, что даже эта Эсмеральда втихомолку лакомится детским мясом, несмотря на то что умеет так хорошо складывать свои губки сердечком. Ее белая коза, с которою она постоянно показывается, выкидывает такие хитрые штуки, что едва ли дело тут чисто.

Магиета теперь шла молча. Она была погружена в ту глубокую задумчивость, которая всегда служит как бы продолжением только что оконченного печального повествования и прекращается лишь тогда, когда на дне души угаснет волнение, вызванное грустным содержанием рассказа. Но Жервеза обратилась к ней с вопросом:

– Неужели так никто и не узнал, что сделалось с Пакетой?

Магиета не отвечала. Жервеза повторила свой вопрос, схватив свою спутницу за руку и назвав ее по имени.

– Что сталось с Пакетой? – машинально повторила Магиета, сделав над собою усилие, чтобы вникнуть в смысл этих слов, и с живостью добавила: – Ах, вы спрашиваете о Пакете? Нет, толком о ней ничего так и не узнали.

Помолчав немного, она добавила:

– Правда, одни говорили, что видели вечером, как она выходила из города через Флешамбосские ворота, а другие – что она вышла на рассвете через старые Базеские ворота. Какой-то нищий нашел ее золотой крестик повешенным на каменный крест в том месте, где бывают у нас ярмарки. Это был тот самый крестик, который подарил ей в шестьдесят первом году ее первый любовник, красавец виконт де Кормонтрёль, бывший причиной ее гибели. Как, бывало, ни нуждалась Пакета, но никогда не соглашалась продать этот крестик. Она дорожила им больше жизни. Поэтому, когда мы узнали о находке, то сразу подумали, что она умерла. А между тем есть люди, в Кабаре-ле-Вот, которые уверяют, что видели ее идущею босиком по дороге в Париж. Но тогда она должна была выйти из Реймса Вольскими воротами. Вообще слухи были разные. Впрочем, очень может быть, что она вышла из города и Вольскими воротами, только не в Париж, а прямо на тот свет…

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Жервеза.

– Ведь у нас перед этими воротами протекает река Вель, – с печальной улыбкой пояснила Магиета.

– Бедная Шанфлери! – с дрожью проговорила Ударда. – Значит, она утопилась?

– Наверное, так, – сказала Магиета. – Думал ли Гиберто, когда он распевал свои песни, плывя в лодке под мостом Тенкё вниз по течению реки, что настанет день, когда и его милая маленькая Пакета проплывет под этим мостом, но уж не в лодке и без песен?

– Ну а башмачок? – спросила Жервеза.

– Пропал вместе с нею, – ответила Магиета.

– Бедненький башмачок! – сказала Ударда.

Эта чувствительная толстушка готова была довольствоваться одними восклицаниями и вздохами, между тем как любопытная Жервеза продолжала неутомимо спрашивать.

– А чудовище? – спросила она у Магиеты.

– Какое чудовище? – недоумевала та.

– Да то самое, которое цыганки подкинули Пакете вместо маленькой Агнесы. С ним что сделали? Тоже утопили?

– Нет, не утопили, – отвечала Магиета.

– Ах, да! Его сожгли… Это правильно. Колдовское отродье и следует сжигать, чтобы от них и следа не оставалось.

– Нет, Жервеза, его и не сожгли. Этим цыганским ребенком заинтересовался сам архиепископ. Монсеньор отчитал его от сидевшего в нем беса, благословил и отправил в Париж. Там его положили в соборе Богоматери в ясли для подкидышей.

– Ох уж эти епископы! – проворчала с неудовольствием Жервеза. – Никогда ничего не сделают по-людски… от большой учености, должно быть… Ну, скажите, пожалуйста, Ударда, на что это похоже – класть чертенят в ясли для подкидышей? Наверное, это и был сам дьявол, а вовсе не человеческий ребенок… Ну а не слыхали вы, Магиета, что сталось с ним у нас в Париже? Неужели нашелся человек, который решился взять его себе на воспитание? Думаю, что нет.