Собор Парижской Богоматери
Шрифт:
Стрекоза превратилась в осу и стремилась ужалить.
Наш бедный философ опешил и с глупым видом смотрел то на козочку, то на Эсмеральду.
— Пресвятая дева! — воскликнул он, опомнившись и обретая дар речи. Вот так храбрецы!
Цыганка нарушила молчание:
— А ты, как я погляжу, предерзкий плут!
— Простите, мадемуазель, — улыбаясь, молвил Гренгуар, — но зачем же вы взяли меня в мужья?
— А было бы лучше, если бы тебя повесили?
— Значит, вы вышли за меня замуж только ради того, чтобы спасти от виселицы? — спросил Гренгуар, слегка
— А о чем же другом я могла думать?
Гренгуар закусил губы. «Ну, ну, — пробормотал он, — видимо. Купидон далеко не столь благосклонен ко мне, как я предполагал. Но для чего же тогда было разбивать эту злосчастную кружку?»
Кинжал молодой цыганки и рожки козочки все еще находились в оборонительном положении.
— Мадемуазель Эсмеральда! — сказал поэт. — Заключим перемирие. Я не актуариус Шатле и не буду доносить, что вы, вопреки запрещениям и приказам парижского прево, носите при себе кинжал. Но все же вы должны знать, что восемь дней назад Ноэль Лекривен был присужден к уплате штрафа в десять су за то, что носил шпагу. Ну да меня это не касается; я перехожу к делу. Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду к вам без вашего согласия и разрешения, только дайте мне поужинать.
В сущности Гренгуар, как и господин Депрео, был «весьма мало сластолюбив». Он не принадлежал к породе грубоватых и развязных мужчин, которые берут девушек приступом. В любви, как и во всем остальном, он был противником крайних мер и предпочитал выжидательную политику. Приятная беседа с глазу на глаз и добрый ужин, в особенности, когда человек голоден, казались ему великолепной интермедией между прологом и развязкой любовного приключения.
Цыганка оставила его речь без ответа. Состроив презрительную гримаску, она, точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась; маленький кинжал исчез так же быстро, как появился, и Гренгуар не успел разглядеть, куда пчелка спрятала свое жало.
Скоро на столе очутились ржаной хлеб, кусок сала, сморщенные яблоки и жбан браги. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Слыша бешеный стук его железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было предположить, что вся его любовь обратилась в аппетит.
Сидя напротив него, девушка молча наблюдала за ним, явно поглощенная какими-то другими мыслями, которым она порой улыбалась, и милая ее ручка гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям.
Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и мечтательности.
Заморив червячка, Гренгуар устыдился, заметив, что на столе осталось несъеденным всего одно яблоко.
— А вы не голодны, мадемуазель Эсмеральда? — спросил он.
Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый взор на сводчатый потолок комнатки.
«Что ее там занимает? — спросил себя Гренгуар, посмотрев туда же, куда глядела цыганка. — Не может быть, чтобы рожа каменного карлика, высеченного в центре свода. Черт возьми! С ним-то я вполне могу соперничать».
— Мадемуазель! — окликнул он Эсмеральду.
Она, казалось, не слышала.
Он повторил громче:
— Мадемуазель Эсмеральда!
Напрасно! Ее мысли витали далеко, и голос Гренгуара был бессилен отвлечь ее от них. К счастью, вмешалась козочка: она принялась тихонько дергать свою хозяйку за рукав.
— Что тебе, Джали? — словно пробудившись от сна, быстро спросила цыганка.
— Она голодна, — ответил Гренгуар, обрадовавшись случаю завязать разговор.
Эсмеральда накрошила хлеба, и козочка грациозно начала его есть с ее ладони.
Гренгуар, не дав девушке времени снова впасть в задумчивость, отважился задать ей щекотливый вопрос:
— Итак, вы не желаете, чтобы я стал вашим мужем?
Она пристально поглядела на него и ответила:
— Нет.
— А любовником? — спросил Гренгуар.
Она состроила гримаску и сказала:
— Нет.
— А другом? — настаивал Гренгуар.
Она опять пристально поглядела на него и, помедлив, ответила:
— Может быть.
Это «может быть», столь любезное сердцу философа, ободрило Гренгуара.
— А знаете ли вы, что такое дружба? — спросил он.
— Да, — ответила цыганка. — Это значит быть братом и сестрой; это две души, которые соприкасаются, не сливаясь; это два перста одной руки.
— А любовь?
— О, любовь! — промолвила она, и голос ее дрогнул, а глаза заблистали. — Любовь — это когда двое едины. Когда мужчина и женщина превращаются в ангела. Это — небо!
Тут лицо уличной плясуньи просияло дивной красотой; Гренгуар был потрясен — ему казалось, что красота Эсмеральды находится в полной гармонии с почти восточной экзальтированностью ее речи. Розовые невинные уста Эсмеральды чуть заметно улыбались, ясное, непорочное чело, как зеркало от дыхания, порой затуманивалось какой-то мыслью, а из-под опущенных длинных черных ресниц струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам ту идеальную нежность, которую впоследствии уловил Рафаэль в мистическом слиянии девственности, материнства и божественности.
— Каким же надо быть, чтобы вам понравиться? — продолжал Гренгуар.
— Надо быть мужчиной.
— А я? — спросил он. — Разве я не мужчина?
— Мужчиной, у которого на голове шлем, в руках шпага, а на сапогах золотые шпоры.
— Так! — заметил Гренгуар. — Значит, без золотых шпор нет и мужчины. Вы любите кого-нибудь?
— Любовью?
— Да, любовью.
Она призадумалась, затем сказала с каким-то особым выражением:
— Я скоро это узнаю.
— Отчего же не сегодня вечером? — нежно спросил поэт. — Почему не меня?
Она серьезно взглянула на него.
— Я полюблю только того мужчину, который смеет защитить меня.
Гренгуар покраснел и принял эти слова к сведению. Девушка, очевидно, намекала на ту слабую помощь, какую он оказал ей два часа тому назад, когда ей грозила опасность. Теперь ему вспомнился этот случай, полузабытый им среди других его ночных передряг. Он хлопнул себя по лбу:
— Мне следовало бы с этого и начать! Простите мою ужасную рассеянность, мадемуазель. Скажите, каким образом вам удалось вырваться из когтей Квазимодо?