Собор (сборник)
Шрифт:
— Почему же, твой, — повторял он, приглаживая всклокоченную бороду и подходя чуточку ближе. — Это я. Поверь мне. Все то, что составляло мою тождественность, продолжает существовать. Разум остался неизменным: форма мысли не меняется от смены ее носителя, стих звучит точно так же, напишешь ты его на бумаге или выбьешь в камне. Белковый мозг, неорганический процессор, реконфигурирующее поле Инвольверенции — значения не имеет. А все остальное, это уже лишь отражения разума. Акты воли.
Он присел с другой стороны костра, закурил трубку. Я прекрасно понимал, зачем он это делает: пытается призвать настроение и доверие времен наших бесед на крышах фермы, ту интимность. Но, опять же: знание не защищало от чувств. Неужто он победил в этом?
— И т-так возьмете с-силой. — Я отвел взгляд от него. Сзади, за ним, в тоннеле его тени, бешено клубились вторичные Формы. — Все-е эт-то ложь.
Тот сплюнул дымом, не скрывая гнева.
— Если ты и вправду так
Я пожал плечами.
— А я з-знаю, что в-вы там делаете?
— А почему ты делаешь то, что делаешь? Или это тебе известно? Что тебя сдерживает? На что ты надеешься? Лишь понапрасну теряешь шансы для Края. — Ко-огда изме-енюсь. Еое-чт-то б-бы сде-елал.
— Правда? — фыркнул тот, склоняясь надо мной и поднимая трубку; горбатый нос делал его похожим на хищную птицу. — А не сделал бы? И каких это? Коляя помнишь?
— А ч-что, Коляй? Вс-се помн-ню.
— О!? Правда? — Теперь он издевался, даже не скрывая того. — А как ты убил его и закопал в саду? Тоже помнишь?
— Врё-о-о… Банди-и-и…
— Никакие не бандиты. Сначала кухонным ножом в живот, а когда он убежал в дом, добил его, разбивая голову об пол.
— Да за-а-ачем же я, Ко-коляя…? — в отчаянии закричал я.
Дедушка Михал отступил на шаг, в Тень, и остался там на два удара сердца, когда же вновь вступил в мерцающий свет костра — был уже Коляем. Я чуть ли не схватился с места, увидав его, поскольку это был Коляй не только на вид, но и в движениях — когда рванулся ко мне, балансируя широкими плечами, чтобы выдвинуть левую ногу в последний, казалось, миг перед тем, как упасть — в жестах — когда рубил надо мной в воздухе выпрямленным пальцем — в выражении лица — когда стискивал челюсть и широко раскрывал темные глаза — и в словах:
— Ты! Ты! Ты1 — шипел он. — Ты и Бартоломей! Все зло, что исходит от вас! Я же знал, что ты ее погубишь, что рядом с тобой только несчастье… Не люди, даже любить не умеете. Только воспользоваться, так или сяк, ради собственных целей, ради грязных удовольствий. Ты! На гибель! На вечные муки! Я же знал и пытался ее спасти, но… Прости мне, Боже! Да что б вы оба…
Тут он прервал поток своих слов и отступил на пол-шага, глядя на меня в изумлении, со все еще раскрытым ртом, дрожащими пальцами щупая перед рубашки, на которой расползалось темное пятно. Это продолжалось несколько секунд. Потом он вскрикнул и сбежал в Тень.
Я перевел взгляд на огонь. Язычки пламени скакали на углях, почти угасая под сильными ударами ветра, но вовсе не исчезая одновременно и до конца; маленькое, дрожащее сердце огня продолжало непрерывно биться. И тогда мне захотелось съежиться, свернуться и укрыться в нем, в последней частичке тепла во всей вселенной.
Дедушка Михал положил мне руку на плечо, сжал. Я оторвал взгляд от огня.
— Пошли, — шепнул он. — В Инвольверенции ты не будешь одиноким; или, вообще, полностью изолируешься от реальности, если того пожелаешь. Ты изменишь свое настроение, память и желания столь же легко, как сейчас меняешь выражение лица. Мне тебя провести? Пошли.
Вторую руку он протянул в приглашающем жесте. Достаточно было, чтобы я взял ее своей рукой, завершая жест.
Я скрежетнул зубами. Выходит, он думает, что сломал меня? Достаточно было разыграть ярмарочный балаган с Коляем, и я поддамся?
— Ни-ког… — начал было я.
Но зависимость была обоюдной; сжимающий свою орбиту паук экстенсы вынырнул из тени Третьей, и в него ударило горячее излучение Медузы, ток прошел по моим нервам, начиная с левого плеча — я рванул предплечьем, рука поднялась, я сжал руку дедушки Михала — и вот я инвольверирую, в течение доли секунды переписываясь в Форму сети микрочастиц, охватывающей всю Землю, в волну информации, омывающей планету быстрее, чем скорость света — я.
In extensa
Теперь, когда время то ли еще течет, когда что-то еще меняется, и все это происходит то ли на самом деле или только в моем воображении; как отличить мысли от опыта, иллюзии от тела, что меня касается, что пожирает, что пожирается мною, а что только представляю в страхе, я — то есть, кто? Сейчас, когда слово становится телом, еще до того, как его до конца произнесу, но даже и не должен произносить; впрочем, у меня даже нет уст, если поначалу не за хочется их иметь, так что — достаточно пожелать, и желание превратится в тело, вот только и не знаю, а чего я, собственно, хочу. Сейчас, то есть — в бесконечно долгом моменте не одновременности, когда нет такого места, в котором бы меня не было, и нет такого места, в котором бы я был; когда все, что не является мною, является моей экстенсой, и нет ничего такого, на что я мог бы указать и откровенно подумать: «вот это я»; когда еще чувствую экстенсу у Медузы, гравитационные силы звезды, планет и Аномалии, когда еще горю вместе с пауком пустоты в огне красного солнца, когда еще слышу Ушами и вижу Глазами, и думаю планетным спутником, но уже не мои решения влияют на них, не моя воля, не исключительно моя, и это не я протягиваю Пальцы к черным полосам Инвольверенции Чужих, не я — хотя до сих пор являюсь теми же Пальцами, а после соединения с нею в такой же степени буду той самой Инвольверенцией, основой вселенной, ее нервной системой, для которой все остальное бытие представляет собой только временную Экстенсу. Тем временем — то есть, с когда? — даже не знаю, умер я или живу, или же это состояние, отличное от тех, впрочем, что значат слова? Я могу разговаривать на всех языках мира, которые существовали и которые могут существовать; достаточно оформить желание в мысли; эти мысли — это тоже Формы Инвольверенции, я придам им большую энергию, они начнут множиться, я уже буду знать точнее, чего желаю, тогда они станут множиться еще скорее, грамматические структуры сформируются по линии моего воображения. Форма примет окончательный вид, а поскольку сам я буду той же самой Формой — слова сконструированного таким образом языка стекут из моих уст уже без размышления. И так — со всем. Невозможности — это вещи, еще не до конца продуманные. Но они безустанно стремятся к ним, каменные штормы их (то есть, наших, то есть, моих) мыслей безустанно переваливаются над поверхностью Земли, или, скорее, того, что от нее осталось, ведь только Зеленый Край, последний анклав, сохранил подобие со старым миром, остальное — это всего лишь материал для Инвольверенции, которая последовательно и успешно пожирает и преобразовывает в собственное тело, в ту взвесь микроорганизмов или микромашин, ведь это всего лишь проблема выбора слова — пожирает животных, растения, деревья и бактерии, вирусы, камни, пустыни, моря, магму и уголь, в том числе — воздух и лучи Солнца. Клан Луны моложе; так же, как Луна, Земля выглядела сотни лет назад, теперь уже с орбиты не видно ни континентов, ни океанов, ни атмосферных фронтов — теперь, то есть, когда это?
В саду все возможностей даже искушений слишком много. Я разрываюсь между одним и другим желанием, только ни одно из них не является настолько сильным, чтобы затянуть меня на дольше в новую Форму; в результате, я плыву сквозь Инвольверенцию непреодолимой волной случайных ассоциаций. Что овладеет на мгновение памятью, то реализуется в образах и формах: а помню я все — во всяком случае, очень многое. Один раз я шестилетний пацан, бегающий ночью по крышам; в другой раз — перепуганным отцом с новорожденным на руках; еще раз — безумным старцем. Иногда даже конденсируюсь в Форме тела, таком, которое помню; но за пределами Края тело ни на что не пригодно — ничего не услышишь, ничего не увидишь в этом непрестанном шторме реконфигурирующихся частиц, в этой логической буре. И вот я спадаю на Край в отчаянной попытке собрать мысли, организовать разум, спадаю весенним дождем, кратковременным ливнем невидимых капель, распыленный на квадратные километры, а то и больше; но тут сгущаюсь, пока что неуверенный, нерешительный, отыскивая точку соотнесения для воспоминаний, ось конденсации для Формы: тот дом, ту реку, тех людей, те предметы, еще с отпечатками моих пальцев на поверхностях. Вновь встать на ногах, поднять глаза к Солнцу, распрямить плечи, втянуть воздух в легкие. Ветер шумит в ветвях у меня над головой, осенняя сырость висит в вечернем четверть-мраке. Тень Сусанны плющится по траве и корням, когда та склоняется над последним в ряду, четвертым крестом, на котором вырезано мое имя. Я стою сразу за нею, на расстоянии вытянутой руки, но она меня еще не видит, не чувствует — пока я, как раз, руки не протяну и не коснусь светлых волос, теплой кожи. Что я ей скажу? Правду — только мне до сих пор не ведома Форма этой правды. На что я уговорю ее? Еще не знаю, мысли пока что множатся, искушения протекают сквозь Инвольверенцию неровными волнами. Но, поднимая руку, я уже уверен в теле, в жесте и тоне голоса, которыми приветствую дочку, как только она обернет ко мне наполненные слезами глаза — которые вижу уже сейчас; и я уверен в ее первом вскрике, с которым она от меня отскочит, в отвращении и испуге, которые, как правило, предшествуют глубинной увлеченности. Здесь, под кладбищенским дубом, где моя могила.
июль 2000 — сентябрь 2001
__________________________________
ШКОЛА
Jacek Dukaj. SZKOLA. 1995.
Перевод с польского В. Марченко. 2004.