Собор. Роман о петербургском зодчем
Шрифт:
И он опять закричал:
– Целься! Огонь! А теперь вниз, вниз, не то они нас здесь накроют! Вниз и за горящие сараи!
Расстреляв патроны до конца и уверившись, что полк Дюбуа исчез за рощей на левом берегу, Монферран принял решение отходить, ибо казаки уже спускались к воде, и одна минута промедления могла погубить шестерых французов.
– Быстро всем на тот берег! – приказал он солдатам. – И рубите канаты моста! Живо!
– А вы, мсье квартирмейстер? – спросил один из солдат.
– Без вопросов, черт возьми, когда вам приказывают! С этой стороны канаты тоже надо отрубить,
Говоря это, он вытащил из-за пояса пистолет и сквозь просвет в клубах дыма выпустил последнюю пулю в приближающихся казаков.
Солдаты поспешно перешли Об по мосту, и когда последний из них, выскочив на берег, кинулся с ножом к веревочным креплениям, которые уже резали четверо его товарищей, Огюст обнажил саблю и что есть силы принялся рубить веревки на столбах. От пылающих сараев исходил жар, летели искры, и мокрый мундир молодого офицера за минуту почти совершенно высох. Он стал задыхаться в дыму, однако сумел перерубить все узлы и с облегчением увидел, что «бусы» из бочек быстро поплыли вниз по реке.
Тогда Огюст повернулся к воде и уже собирался снова нырнуть, тем более что теперь ему страстно хотелось ощутить холод реки, но на пути его внезапно появилась фигура с ружьем, и возле своего лица он увидел тусклую сталь штыка.
– Прочь с дороги! – закричал квартирмейстер, со всего плеча ударяя саблей по штыку.
От его яростного натиска казак отступил, споткнулся на неровном скате берега и опрокинулся навзничь. Он оказался прямо под ногами офицера, и тот занес саблю, собираясь нанести новый удар и очистить путь к реке, которая была теперь в двух шагах от него.
– Ма-а-ма! – вскрикнул вдруг звенящий мальчишеский голос.
И Огюст увидел перед собою, под своей занесенной рукой круглое, совершенно безусое лицо подростка с вытаращенными, вперенными в лезвие сабли голубыми глазами.
– А! Молокосос несчастный! Дома надо сидеть! – прорычал Монферран и, отведя саблю в сторону, прыжком обогнул скорченную на земле фигуру.
Но он опять не добежал до воды. На него, вынырнув из клубов дыма, накинулся здоровенный детина в офицерском мундире, с длинной саблей в руке. Его лицо, покрытое копотью, усатое, злое, выражало неистовую решимость.
Огюст понял, что все решится в несколько следующих мгновений, а его чутье, чутье уже бывалого, опытного воина, подсказало ему, что этот враг пощады не даст…
Русский офицер фехтовал великолепно, и уже после нескольких его выпадов квартирмейстеру пришлось отступить, и он оказался вплотную к пылающей стене сарая, часть которой уже рухнула, образуя огненный провал. Дальше некуда было отступать, и Огюст, видя, что противник превосходит его в искусстве владения саблей, решился на отчаянный ход. Сделав обманное движение, заставив врага широко шагнуть вперед и утратить таким образом свое преимущество в росте, квартирмейстер изо всей
В этот миг он сам оказался в том же положении, в каком минуту назад был мальчишка-казак. Его противник взмахнул саблей и несколько мгновений смотрел на лежащего, будто прикидывая, куда поразить его длинным голубоватым лезвием. Огюст понял, что если он вскрикнет или сделает попытку заслониться от удара, то будет немедленно убит: враг словно ждал от него проявления малейшей слабости. И он не шелохнулся, спокойно глядя в искаженное ненавистью лицо офицера. Но наконец нервы его не выдержали, и он сказал, тщетно пытаясь перевести дыхание:
– Послушайте, мсье, мы с вами не в театре. Сцена затягивается. Рубите, наконец, или дайте мне встать.
Офицер тихо и хрипло выругался, затем отступил на полшага и чуть ниже опустил свою саблю.
– Вставайте! – проговорил он на довольно правильном французском языке.
Собрав остатки сил, Огюст поднялся на ноги. У него начала кружиться голова, и в сознание вдруг проникла мысль, полная безумного отчаяния: «Плен! Я в плену! Господи, да что же это такое?! Лучше бы он убил меня!»
Но дальнейшее тут же заставило его раскаяться в этой греховной мысли.
Офицер, держа саблю на уровне его груди, глухо спросил:
– Где полк? Куда делся полк?
– Перешел реку, – спокойно ответил Огюст.
– Каким образом? Здесь нет брода.
– По мосту. Видите веревки? Мы навели понтонный временный мост.
Офицер скрипнул зубами:
– Откуда взялись понтоны? У вас их не было!
– Зато в этих сараях были бочки, – довольно веселым тоном, сумев справиться с собою, проговорил Монферран. – Что же вы не велели вашим лазутчикам их убрать?
– Никто не думал, что французы бывают так изобретательны! – зло произнес офицер. – Кто это придумал?
– Я, – не раздумывая, с достоинством ответил молодой человек. – И я же приказал поджечь сараи, чтобы дым заслонил отступление полка.
– Ну так и получай же за весь полк, собака! – вдруг проговорил русский офицер. – Ты устроил это пекло, ты им и насладись! Быстро в сарай!
– Что вы сказали?!
Квартирмейстер не поверил своему слуху. За спиною его бушевала огненная буря, крыша сарая уже готова была рухнуть…
– Я что, забыл твой поросячий язык?! – взревел офицер. – Нет, меня ему неплохо научили! Ступай в сарай, или я тебя проткну насквозь!
У Огюста потемнело в глазах. Ужас, отчаяние, возмущение, неимоверная физическая слабость, сменившая лихорадочный подъем сил, едва не заставили его упасть в обморок, но он еще нашел в себе каплю воли и воскликнул:
– Опомнитесь, мсье! Я же военнопленный…
Но офицер словно не слышал. Его лицо в это мгновение выражало безумие.
– Паршивый трус! Ступай!