Собрание сочинений и писем (1828-1876)
Шрифт:
Братья, любите сестер, любите: друг друга, жертвуйте всем любви, соединяющей вас, и смотрите на нее, как на высшее благо, завещанное вам отцом и матерью. В свете жить холодно, когда нет любви, чтоб разогреть сердца, и жестко, когда нет любви, чтоб на нее опереться. Я говорю о вас, не о себе; я теперь для вас - не более как холодная тень, исключая брата Николая, хотя он по привилегированной и всеми уважаемой лени не пишет,. но который в несколько часов свидания дал мне себя узнать и почувствовать. Я знаю вас только прошедших, а не настоящих, глупеньких, а не разумных. К тому же любовь живится делами, равно как и вера, и без дел мертва есть, - я же судьбою или, лучше сказать, своею собственною виною осужден на бездействие как для себя, так и для вас. Поэтому мы как будто бы один для другого не существуем, и вряд ли нам когда-нибудь снова придется существовать друг для друга. Но если во мне остался живой интерес, так это к прямухинскому миру.
Будьте счастливы, братья, вспоминайте иногда обо мне, грешном. Пишите, когда можете, и будьте уверены, что я до последней минуты буду принимать в вас живое участие, радоваться вашим радостям и успехам и горевать вашим горем..
Прощайте. Ваш М. Бакунин
5-го ноября 1853-го года
No 563.
– Напечатано у Корнилова, II, стр. 484-485.
Перевод с французскою.
No 564.
– : Письмо родным.
[Февраль 1854 года. Петропавловская крепость.]
Мои дорогие друзья! Я знаю, какой ужасной опасности я подвергаю вас тем, что пишу это письмо. И все-таки я пишу его. Отсюда вы можете заключить, как велика сделалась для меня необходимость объясниться с вами и сказать, хотя бы один еще раз, несомненно, последний в моей жизни, свободно без принуждения то, что я чувствую, то, что я думаю. Я подвергну вас риску в первый, но и в последний раз. Это письмо - моя крайняя и последняя попытка снова связаться с жизнью. Раз мое положение будет как следует выяснено, я буду знать, должен ли я еще ждать в надежде быть полезным согласно мыслям, какие я имел, согласно мыслям, какие я еще имею и какие всегда останутся моими, или же я должен умереть.
Не обвиняйте меня ни в нетерпении, ни в слабости; это было бы несправедливо. Спросите лучше моего превосходного капитана, ныне майора - он вам повторит то, что часто мне говорил, что редко он видел заключенного, столь рассудительного, столь мужественного, как я. Я всегда в хорошем настроении, я всегда смеюсь, а между тем двадцать раз в день я хотел бы умереть, настолько жизнь для меня стала тяжела. Я чувствую, что силы мои истощаются. Дух мой еще бодр, но плоть моя становится все немощнее. Вынужденные неподвижность и бездействие, отсутствие воздуха и особенно жестокая внутренняя мука, которую только заключенный в одиночке подобно мне может понять, и которая не дает мне покоя ни днем, ни ночью, развили во мне зачатки хронической болезни, которую я, не будучи врачом, не могу определить, но которая каждый день дает мне себя чувствовать все более неприятным образом. Это, я думаю, геморрой осложненный чем-то другим, мне неизвестным. Головная боль теперь у меня почти не прекращается; кровь моя бурлит и бросается мне в грудь и в голову и душит меня до того, что я целыми часами задыхаюсь, и почти всегда в ушах у меня стоит такой шум, какой производит кипящая вода. Два раза в день у меня обязательно жар: до полудня и вечером, а впродолжение всего остального дня меня мучит внутреннее недомогание, которое сжигает мое тело, туманит мне голову и, кажется, хочет меня медленно съесть. Впрочем, вы меня увидите. Ты меня найдешь очень изменившимся, Татьяна, даже с того последнего раза, когда мы с тобою виделись 1. Только один раз я имел случай посмотреть на себя в зеркало и нашел себя ужасно безобразным. Это впрочем, мало меня беспокоит. Я давно уже отказался от того, что старики вроде меня называют суетою, а молодые с гораздо большим основанием называют самою сутью жизни. Для меня остался один только интерес, один предмет поклонения и веры - вы знаете, о чем я говорю, (Бакунин имеет виду революционную борьбу.) - и если я не могу жить для него, то я не хочу жить совсем. Поэтому меня мало трогает мое безобразие.
Меня мало трогала бы также эта болезнь, если бы только она захотела унести меня поскорее. Я не желал бы ничего другого, как поскорее исчезнуть вместе с нею; но медленно ползти к могиле, по дороге тупея,- вот на что я не могу согласиться. Правда в моральном отношении я еще крепок; моя голова ясна, несмотря на все боли, которые ее постоянно осаждают; воля моя, я надеюсь, никогда не сломится; сердце мое кажется каменным; но дайте мне возможность действовать, и оно выдержит. Никогда, мне кажется, у меня не было столько мыслей, никогда я не испытывал такой пламенной жажды движения и деятельности. Итак я несовсем еще мертв; но та самая жизнь духа, которая, сосредоточившись в себе, сделалась более глубокою, пожалуй более могущественною, более желающею проявить себя, - становится для меня неисчерпаемым источником страданий, которые я не пытаюсь даже описать. Вы никогда не поймете, что значит чувствовать себя погребенным заживо; говорить себе во всякую минуту дня и ночи: я-раб, я уничтожен, сделан бессильным к жизни; слышать даже в своей камере отголоски назревающей великой борьбы, в которой решатся самые важные мировые вопросы, - и быть вынужденным оставаться неподвижным и немым. Быть богатым мыслями, часть которых, по крайней мере, могла бы быть полезною-и не быть в состоянии осуществить ни одной; чувствовать любовь в сердце - да, любовь, несмотря на эту внешнюю окаменелость, - и не быть в состоянии излить ее на что-нибудь или на кого-нибудь. Наконец чувствовать себя полным самоотвержения, способным ко всяким жертвам и даже к героизму для служения тысячекрат святому делу-и видеть, как все эти порывы разбиваются о четыре голые стены, единственных моих свидетелей, единственных моих поверенных! Вот моя жизнь! И все это еще ничего в сравнении с другою, еще более ужасною мыслью: с мыслью об идиотизме, который является неизбежным результатом подобного существования. Заприте самого великого гения в такую изолированную тюрьму, как моя, и через несколько лет вы увидите, что сам Наполеон отупеет, а сам Иисус Христос озлобится. Мне же, который не так велик, как Наполеон, и не так бесконечно добр, как Христос, понадобится гораздо менее времени, чтобы окончательно отупеть. Не правда ли, приятная перспектива? Я еще обладаю - и думаю, что не льщу себе -всеми своими умственными я нравственными способностями; но я знаю, что так это не может долго продолжаться. Мои физические силы уже очень надломлены; очередь моих нравственных сил не замедлит наступить. Вы, надеюсь, поймете, что всякий мало-мальски уважающий себя человек должен предпочесть самую ужасную смерть этой медленной и позорной агонии. Ах, мои дорогие друзья, поверьте, всякая смерть лучше этого одиночного заключения, столь восхваляемого американскими филантропами! 2
Зачем я так долго ждал? Кто ответит на этот вопрос? Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека. Какая?
– спросите вы меня. Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большею мудростью и с большею предусмотрительностью, быть может, ибо тюрьма по крайней мере тем была хороша для меня, что дала мне досуг и привычку к размышлению. Она, так сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений, напротив она сделала их более пламенными, более решительными, более безусловными3 , чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: свобода 4.
[Конец не сохранился].
No 564.
– Это письмо, равно как и два последующих, были впервые опубликованы А. Корниловым, II, стр. 491-493, 494-496 и 497-496 с пропусками, ошибками и в плохом русском переводе. Оригиналы их написаны Бакуниным мелким и убористым почерком на листках, вырванных из книги A. Rastoul de Mongeot-"Lamartine, poete, orateur, historien, homme d'letat", Bruxelles, 1848 (Растуль де Монжо-"Ламартин как поэт, оратор, историк и государственный человек". Брюссель 1848)-первые два по-французски, третье-по-русски. Переданы они были Бакуниным Татьяне на свидании в феврале 1854 года с риском быть навеки заточенным в качестве действительно "секретного" арестанта. Эти письма имеют огромное историческое значение, ибо они неопровержимо свидетельствуют о том, что Бакунин и в тюрьмах сохранил революционный дух и веру, а все его мнимо-покаянные заявления представляли оплошное притворство, направленное к одурачению врагов и выходу на волю для продолжения революционной работы.
1 Они не виделись полтора года (со времени второго свидания в июле 1852 года). Увиделись они в третий раз лишь в феврале 1854 года. На этот раз Бакунин проявил большую настойчивость и добился трех свиданий с братом Павлом, который приехал для этого в Петербург, и сестрой Татьяной. Много содействия оказывали им дочери ген. Набокова, Е. И. Пущина, у которой остановилась Татьяна, и Е. И. Набокова, прямо с обеда у которой Татьяна и Павел отправились на квартиру нового коменданта крепости, генерала Мандерштерна, у которого и имели свидание-с Бакуниным. "Он слава богу здоров,-.пишет Павел 9 февраля 1854 г. родным, - но потерял почти передние зубы, да и щека немного была подпухши. Танюша приехавши передаст вам лучше ваше свидание, а я сознаюсь, что не умею передать словами, что мне чувствовалось при этом свидания: радость ли это была вновь увидеться или торе так увидеться- бог знает про то. Надежда, единственное спасенье в несчастьи, и надежда, подкрепляемая новыми свидетельствами милости царской, еще теплится в его сердце". Итак у Бакунина была цинга, от которой у него выпали зубы и опухло лицо, и надеялся он не на "милость царскую", а на то, что ему удастся провести и обмануть кровожадных врагов и вырваться таким образом из их лап для продолжения борьбы с ними, как о том свидетельствуют печатаемые под NoNo 564-566 письма.
2 Бакунин говорит здесь о пенсильванской системе одиночного заключения, против которой он протестовал еще в письмах к Рейхелю (см. выше, стр. 95).
3 Это место особенно важно в том отношений, что здесь Бакунин определенно заявляет о своей верности прежним убеждениям и о готовности возобновить революционную деятельность, только в более рациональной и разумной форме.
4 Это письмо представляет отрывок более обширного письма, остальную часть которого Бакунин почему-то уничтожил, как он рассказывает об этом в следующем письме (см. No 565).
Перевод с французского.
No 565.
– Письмо родным.
[Февраль 1854 года. Петропавловская крепость.]
Дорогая Татьяна! Останься, прошу тебя, в Петербурге так долго, как только можешь, постарайся видеть меня так часто, как только это возможно. Майор (прежде (Капитан, который продолжает превосходно относиться ко мне) сказал мне, что всецело будет зависеть от тебя видеть меня пять раз, если ты останешься две недели, и больше, если ты останешься дольше. Правда, что по закону, как говорят здесь, (разрешается только одно свидание каждые две недели, но закон этот действителен только для жителей Петербурга, которые могут иметь 26 свиданий в год. Все зависит от генерала. Майор обещал мне разъяснить ему обычный порядок в нашу пользу, когда будет запрошен, что и произойдет после того, как ты подашь генералу (Мандерштерну.) твое прошение. Генерал добр. Отложи же пожалуйста в сторону всякие церемонии и всякую застенчивость и скажи, напомни ему, что прошло уже более полутора лет со времени нашего последнего свидания, и что пройдет без сомнения еще столько же времени, прежде чем ты приедешь снова свидеться со мною. Если ты слишком застенчива и провинциальна, чтобы сделать это самой, попроси Лизавету Ивановну (Елизавета Ивановна Пущина.) переговорить с генералом вместо тебя. Но не говори ей ничего об этом письме, так как письмо это составляет важное политическое преступление. Что касается меня, то я надеюсь, что это будет наше последнее свидание здесь: или я буду скоро свободен, или умру 1. Вот почему я прошу тебя пожертвовать несколькими днями. Необходимо, чтобы ты помогла мне выяснять наше положение. Милая моя Татьяна, у меня нет в России других друзей кроме тебя и брата Николая. Все другие меня забыли; что же касается вас двоих, то я надеюсь, что вы по старой памяти еще немного любите меня. Но вы впали в плачевную апатию и чисто христианское смирение. Вы сделали наверное несколько попыток, но испугались первой же неудачи и теперь возложили все упования только на бога. Но я - не христианин и не смиряюсь. Я сумею умереть, если будет нужно; смерть для меня будет счастьем и освобождением, но прежде я должен увериться в том, что всякая надежда выйти отсюда для меня потеряна. Ибо я еще чувствую в себе силу служить моим убеждениям и моим идеям. Я тебе уже написал длинное письмо, но я его уничтожил, исключая первого листа, который тебе даст понятие о моем теперешнем положении (Имеется в виду No 564.). Остальное я тебе передам при нашем втором свидании.
Так вы, дорогие мои друзья, не подумали о том, что иметь книги, много книг было бы громадным утешением и необходимою поддержкою в моем ужасном одиночестве, а также иметь в Петербурге какого-нибудь умного, симпатичного человека, который -мог бы без опасности для себя приобщить меня к современной мировой жизни? О, в глубине души я часто и ужасно роптал на вас 2.
Но вое это я объясню вам в моем следующем письме.
No 565.-См. общие замечания к No 564.
1 Из всех трех писем, тайком переданных Татьяне на свидании в крепости, ясно, что Бакунин собирался покончить с собой в случае утраты всякой надежды на освобождение. По крайней мере, о таковом своем намерении он говорит довольно недвусмысленно.