Собрание сочинений и писем (1828-1876)
Шрифт:
45 Эренберг, Густав (1816-1895)-польский писатель и политический деятель; родился в Варшаве, учился в Краковском университете, был любимцем молодежи; участвовал в революционном движении и в 1839 г. выехал в Царство Польское в качестве эмиссара "Союза польского народа"; привлеченный к делу Симона Конарского (см. том 111, стр. 552), был приговорен к смертной казни, замененной бессрочными каторжными работами. До 1858 г. пробыл в Забайкалье (здесь написал между прочим "Даурские элегии"), затем вернулся в Варшаву, где служил в управлении майоратами Замойского, а позже библиотекарем в библиотеке ординации. С 1870 г. жил в Кракове, где был профессором литературы на женских курсах.
46 У Драгоманова напечатано Трентковский вместо Трентовский и Четжовский вместо Цешковский (или Тешковский, Gieszkowski). Это кстати дает некоторое представление о той небрежности и невнимательности, с какими Драгоманов отнесся к взятому на себя делу первого издания писем Бакунина к Герцену и Огареву.
Трентовский, Бронислав Фердинанд (1807-1869)-польский философ, вышел из бедной семьи, в 1826 г. слушал философию в Варшавском университете, по окончании которого сделался преподавателем латыни и истории в духовной школе. После революции 1831 г. эмигрировал в Германию; слушал лекции в нескольких германских университетах и в 1836 году получил в Гейдельберге степень доктора философии, В философии держался эклектической позиции, стремясь примирить "немецкий идеализм" с "романским реализмом" для создания "универсальной философии", основы которой пытался изложить в книге "Grundlage der universellen Philosophie" 1837 г.. Был доцентом философии в Фрейберге. Мистик, идеалист, кончил теософом. Автор множества книг и брошюр, не имеющих научного значения.
Цешковский, Август (1814-1894)-польский философ и экономист; учился в Берлинском университете, был членом многих ученых обществ и учреждений, основал журнал "Варшавская Библиотека" (с 1841 года). Написал много работ по философии и политической экономии на французском, немецком и польском языках. В 1847 г. переехал в Пруссию и был избран от Великого Герцогства Познанского депутатом в прусский сейм. Бакунин в 1848 году часто встречался с ним в Берлине.
No 611.-Ответ "Колоколу".
(1 декабря 1860 года.)
С негодованием и грустью прочли мы ваши строки под заглавием "Тиранство сибирского Муравьева". Вы с ирониею отзываетесь о поклонниках Муравьева, сами же являетесь слепыми поклонниками Петрашевского. Если бы вы знали, кто такой Петрашевский и что он делал и делает, вам было бы стыдно. И неужели все ваши известия не достовернее тех, которые вы получаете из Восточной Сибири?
Впродолжение 13 лет один из лучших русских людей, проникнутый истинно-демократичным и либеральным духом, трудился в поте лица своего, для того чтобы очеловечить, очистить, облегчить и поднять по возможности вверенный ему край. Он совершил чудеса, в особенности чудеса для соннолюбивой России, привыкшей заменять дело фразами да мечтами; ничтожными средствами, без всякой помощи и поддержки, почти наперекор Петербургу он присоединил к русскому царству огромный благодатный край, придвинувший Сибирь к Тихому океану и тем впервые осмыслил Сибирь; он не жалел ни трудов, ни здоровья, он весь отдался великому и благородному делу, сам везде присущий и сам всегда работая как чернорабочий. Впродолжение 13 лет он давал нам пример полнейшего самоотвержения; все его стремления, замыслы, предприятия, отличавшиеся истинно гениальной меткостью и .простотою, проникнуты были высоким духом справедливости и желанием общего блага. 13 лет боролся он и боролся небезуспешно за трава сибирского народа, стараясь освободить его, опять-таки сколько было возможно при известных вам политических условиях, от притеснений чиновно-административного, купеческого, горнозаводского, золотопромышленного, равно как и от зловонно-православного притеснения. Он успел очеловечить вверенный ему край, смягчить и облагородить все отношения, так что можно смело оказать, что ни в одной провинции России нет такой свободы движения и жизни вообще, как в Восточной Сибири, и ни в одном провинциальном городе не живется так привольно, легко и гуманно, как в Иркутске. Все это - дело Муравьева Сибирского. Что ж, разве стыдно называться его поклонником? В России, стране слов и безделья, чему же и кланяться, как не делу? В Англии, во Франции, везде на Западе такой деятель, как Муравьев, был бы признан давно, но мы, русская публика, мы - лакеи, завистливые ненавистники чужого достоинства и меряющие свое собственное способностью к всеруганью. Что такова русская публика, немудрено: мы все знаем, как она произошла. Но вы, благовестники новой России, вы, защитники прав русского народа, как могли вы не признать и оклеветать его лучшего и бескорыстнейшего друга? Незнание не может служить для вас оправданием; говоря так громко, так резко, приобретая такую силу в России, вы должны знать много и точно, иначе голос ваш будет бесчестным и вредным. В то время как истина одна может спасти Россию, ложь и к тому же такая громкая ложь становится преступлением.
Вы когда-то проявляли симпатию к сибирскому Муравьеву; вероятно не без данных и не без причин. Но вот вам пришлось решать между ним и Петрашевским, и вы, не усумнившись нисколько, позабыв все данные и все причины, осуждаете генерал-губернатора, пишете о тирании сибирского Муравьева. Не лицеприятие ли и не чинопочитание ли это? Только в обратном порядке: ведь для вас политический преступник то же, что для простого русского смертного действительный тайный советник, министр или фельдмаршал. Вы не допускаете, чтобы политический преступник мог быть мерзавцем, хоть бы напр[имер] корреспондентом 3-го Отделения, и подивитесь без сомнения немало, когда узнаете, что не одни вы, но с вами вместе и лазурный блюститель порядка с огромным виноградным листом (Т. е. начальник Иркутского губернского жандармского управления.) жалеет о высылке Петрашевского из Иркутска1.
Вы учите Муравьева Сибирского, как должно обходиться с сосланными вообще и с политическими в особенности. Если бы вы знали, кого вы учите! Человека, который впродолжение 13 лет, с первого дня своего управления, был горячим заступником, другом всех поселенцев, который, несмотря на множество препятствий и неудач, не переставал отстаивать права их в Сибири и в Петербурге, сердце которого, открытое для всех несчастий, полно симпатии и уважения к несчастью незаслуженному и благородному. И все это не на словах, а на деле, слышите ли вы, русские люди, на деле. Как же вы могли об этом не знать? Биографы декабристов, имеете ли вы право не знать, чем Муравьев был для них? С первого дня прибытия его в Иркутск в 1848 году пали цепи с благородных рук Петра Высоцкого 2, заключенные освободились, привязанные к месту получили свободу движения. Проезжая через Западную Сибирь, в Ялуторовске, он гостил у поселенных там декабристов: Муравьева-Апостола 3, И. И. Пущина, Якушкина 4, Басаргина и проч., беседуя с ними не как равный с равными, но как младшие со старшими и, первый генерал-губернатор в России, преклонил голову, непривыкшую гнуться, перед высоким несчастьем. В Иркутске он окружил себя декабристами, сделал их своими ближайшими друзьями, советниками. Разумеется, на него посыпалось множество доносов из Сибири; Сибирь - страна клевет и доносов par excellence (По преимуществу.), - вам это знать не мешает, - и знаете ли, как странно и неожиданно ответил на них Николай:
"Наконец я нашел человека, который меня понимает; пора же обходиться с ними как с людьми",-и так поступал Муравьев и так говорил Николай в 1848 и 1849 годах, т. е. в самый разгар безумнейшей реакции внутри России. Благодаря Муравьеву декабристы из утесненных, бесправных сделались первенствующими людьми в Восточной Сибири. Спросите у оставшихся в живых: все без исключения, кроме только трех, все гордились и гордятся дружбою Муравьева. Исключение же составляют два брата Завалишины да еще один псевдо-декабрист, враг Муравьева, которого мы называть не станем, потому что интригуя всеми способами против Муравьева и в Петербурге и в Сибири, он сам еще себя не называет (Бакунин имеет в виду Владимира Федосеевича Раевского.). Один Завалишин (Ипполит Иринархович.) доносчик на декабристов и на брата, был вскоре переведен в Западную Сибирь, где и умер; другой же, Дмитрий Иринархович Завалишин, ненавидит Муравьева за то, что он не дозволил ему поцарствовать по-русски в Чите.
Но не на одних декабристов, а на всех сосланных поляков распространилось одинаково покровительство Муравьева. До его прибытия в Сибирь они терпели всякого рода притеснения и оскорбления. При нем они сделались неприкосновенными. Мы видели их возвращающихся в край после амнистии, которая нигде не была применена так широко, как в Восточной Сибири, и слышали, как единодушно благословляли они имя Муравьева-Амурского; и между ними, к их славе и к нашему русскому стыду, не нашлось ни Завалишиных, ни Петрашевского... Мы слышали, как отзывался о нем достойный патриарх польской свободы, друг Лунина5 , Петр Высоцкий: "Муравьев помирил нас и с русскими и с именем Муравьева". Высоцкий жив; спросите у него, правду ли мы говорим или нет. Пусть "Колокол" обратится с громким вопросом прямо ко всем полякам, бывшим в Сибири,недостатка в ответах из польского края не будет5а Наконец знаете ли вы, что писал тиран Муравьев в Петербург в 1858 году, в день заключения Айгунского трактата, в силу которого Амур стал русскою рекою: "Если я заслужил милость государя, то как единственной награды прошу о прощении..." ("Петрашевского, Снешнева, Львова и родственника моего, Бакунина". (Примечание Бакунина 6.) четырех политических преступников, и между ними первый поименован Петрашевский. Каким же образом Муравьев сделался вдруг гонителем Петрашевского[LDN1]?
Решаясь ответить на этот вопрос, мы приступаем к весьма трудному и деликатному делу. Во все времена и во всех странах, где был только проблеск человеческого чувства, звание политического изгнанника было священно; в России же, особенно в царствование императора Николая, быть политическим преступником значило быть лучшим человеком в государстве. Такое понятие было часто не более как фикция, но фикция необходимая, спасительная. Теперь же время фикций прошло. Фикции к чорту или пожалуй на Запад, нам же, русским, для нашего спасения необходима теперь истина полная, чистая, совершенная. Мы сами, воспитанные в религиозном уважении к политическому несчастью, долго не решались отвечать на ваши нападки на Муравьева Сибирского именно потому, что для полного ответа должны были разоблачить две фикции: Завалишина и Петрашевского. На первый раз оставим Завалишина в стороне; но последнею выходкою своею вы поставили так резко вопрос между генерал-губернатором Восточной Сибири, графом Муравьевым-Амурским, и политическим преступником Михаилом Васильевичем Петрашевским, что молчать долее, когда ложь говорит так громко и так нагло, было бы с нашей стороны преступлением. Выбор между Муравьевым-Амурским и Петрашевским, т. е. между благородным человеком и... Петрашевским, для нас не труден. Мы сказали довольно о Муравьеве; поговорим теперь о г-не Петрашевском.
Вероятно по той же самой причине, по которой все политические преступники безусловно хвалятся в вашем журнале, вы придаете в нем и делу Петрашевского неестественные, громадные размеры. В сущности же дело было пустое: если что в нем было громадно, то это-недобросовестность, подлость некоторых правительственных лиц, придавших ему политическое значение в видах придворной интриги и личной пользы. Министру внутренних дел понадобилось отличиться в ущерб тайной полиции, для этого Петрашевский был превращен в Брута, а кружок из нескольких более или менее пустых молодых людей (пустых за исключением может быть одной или двух личностей), собиравшихся вокруг него без цели, просто чтобы покутить да поболтать обо воем, в опасное тайное общество 7. Их чуть было не расстреляли и сослали на каторжную работу в Сибирь. Освобожденный вскоре Муравьевым, Петрашевский предался своим любимым занятиям: интриге да ябеде, чем и навлек на себя единодушное презрение всех поляков, товарищей по заключению. Вы, может быть, воображаете, что Петрашевский - кровожадный революционер с разрушительными замыслами; нисколько. В Петербурге в кружке своем он постоянно противился революционному направлению и всякому практическому применению новых идей: он любит проливать не кровь, а чернила: он сидит верхом на своде законов и роскошествует в грязных и темных проходах российского законодательства. Он - агитатор чернильный и готов поссорить братьев, друзей для того только, чтобы завести между ними тяжбу. Он поражает своею бессовестностью, наклевещет на вас, и когда вы изобличите его, не краснея нисколько, он скажет вам: "Ну что ж, это было необходимо по тогдашним моим соображениям. Зачем вы сердитесь? Более не буду". Честь и личное достоинство для него-понятия чужестранные, к нему худо или даже совсем не привившиеся. Клевета и ложь - его мелкая монета, а неутомимость, искусство в интриге доходят в нем просто до гениальности. Он возненавидел Беклемишева, знаете ли за что? Петрашевский-несчастный (Вероятно здесь у Драгоманова опечатка: по смыслу должно было бы быть "нечестный".) игрок, без денег и без уменья, выигрывает - берет, проигрывает- не платит, вследствие чего никто не хотел играть с ним в Иркутске. Раз вечером месяца за два до несчастной дуэли он явился к Беклемишеву незванный и нежеланный, стал напрашиваться на игру; с ним играть не хотели, наконец уступили ему, он проиграл и свои деньги и деньги, вымоленные им у присутствовавших; ушел, проигравшись в пух, а Беклемишев как хозяин дома заплатил за него около 150 рублей сер., которых Петрашевский ему вероятно никогда не отдаст. Вот из таких-то причин произошла непримиримая ненависть Петрашевского к Беклемишеву и товарищам. И чем же она выразилась? Гнусною преступною клеветою.