Собрание сочинений, том 15

Энгельс Фридрих

Тот незыблемый принцип, что амнистия никогда не должна истолковываться ограничительно, конечно, известен Вашему высокородию. Юриспруденция всех времен и всех стран с небывалым единодушием освятила этот принцип. Если указанный принцип был нерушимым принципом всех судебных органов, которым приходилось применять и интерпретировать указ об амнистии, то точно в такой же мере он должен служить принципом также и там, где эта интерпретация возлагается на административные власти. Всякая ограничительная интерпретация означала бы урезывание задним числом указа об амнистии и частичную его отмену.

Это менее всего может входить в намерения Вашего высокородия. Если я воздерживаюсь от привлечения находящегося в моем распоряжении юридического

материала по этому вопросу, то делаю это потому, что, как мне кажется, достаточно обратить внимание Вашего высокородия на то, что всякая иная интерпретация королевской амнистии, отличная от моей, означала бы ограничение амнистии. Ваше высокородие видит из вышеизложенного, что в действительности все сводится, как я и указывал в своем последнем заявлении, к тому, восстанавливает ли королевская амнистия эмигрантов в прусском гражданстве, несмотря на то, что все они потеряли это гражданство по закону в результате десятилетнего неразрешенного отсутствия. Если согласиться с этим, а Ваше высокородие само признает это в своем письме от 30 марта, то совершенно безразлично, присоединилось ли к этой вытекающей из закона потере гражданства, которая устранена амнистией, еще какое-нибудь заявление соответствующего лица в прошлом, а установление такого различия явилось бы недопустимым ограничением амнистии.

3. Дело обстоит так не только в силу текста амнистии и в силу того благожелательного духа, в котором всегда должна истолковываться амнистия, но также и в силу юридической природы рассматриваемого случая. Ибо, в самом деле, какую разницу составляет для королевской амнистии то обстоятельство, потеряно ли право гражданства, которое она теперь восстанавливает, как этого не оспаривает и Ваше высокородие, в силу самого закона или вследствие того, что к этому присоединилось еще заявление какого-либо лица? Точно так же, как личное заявление эмигранта о том, что он, несмотря на закон, не желает терять прусское гражданство, не могло бы повлиять на потерю гражданства в силу закона, точно так же как такого рода заявление не смогло бы предотвратить потерю гражданства, так не может и усилить его потерю заявление какого-либо лица о том, что должно наступить нечто такое, что и без того наступило бы в силу закона, а именно — выход из прусского государства; это заявление остается declaration surerogatoire, совершенно безразличным, излишним заявлением, отсутствие которого ничему не препятствует и наличие которого не имеет никакого значения.

Ваше высокородие усматривает различие, по-видимому, в том, что я якобы «добровольно» отказался от прусского подданства, в то время как другие эмигранты лишились его вследствие десятилетнего отсутствия не по доброй воле. Однако и это неправильно. И десятилетнее отсутствие эмигрантов является формально добровольным отказом от прусского подданства, ибо в действительности никому из эмигрантов не препятствовали бы до истечения этого срока вернуться и предстать перед прусским судом. Не сделав этого, эмигрант добровольно предпочел лишиться прусского подданства. Стало быть, последний день неразрешенного десятилетнего пребывания за границей полностью равносилен письменному заявлению на имя прусского правительства о желании выйти из прусского подданства. Так как это пребывание за границей является таким же свободным волеизъявлением, как и направленное правительству письменное заявление, то последний день этого десятилетнего пребывания за границей со стороны каждого эмигранта означает voluntas tacita [молчаливое согласие. Ред.] на подачу такого же заявления, которое находится у Вас в моем деле с 1845 года. Следовательно, с формальной точки зрения у всех эмигрантов имеется такой же добровольный отказ от прав гражданства, как и у меня.

Разумеется, эти эмигранты в действительности не могли вернуться обратно, если не хотели подвергнуться аресту и уголовному преследованию, и тем самым в действительности

были вынуждены остаться за границей. Но такое же действительное принуждение имеет место и в моем случае, как Ваше высокородие должно было видеть из вышеизложенного в пункте 1. И мне в действительности мешали вернуться приказы о розыске, и я отказался от прусского подданства в результате такого же принуждения, как и другие эмигранты, отказавшиеся от него в последний день десятилетнего отсутствия. Больше того, я был вынужден прибегнуть к этому мнимому отказу от прусского подданства еще и теми преследованиями, которые в отношении меня распространились также и за пределы Пруссии.

Итак, будет ли Ваше высокородие рассматривать формальную или реальную сторону дела, оно обстоит в отношении меня совершенно так же, как и в отношении всех других эмигрантов, и если, как Ваше высокородие не отрицает, благодаря амнистии эмигрантам возвращается утраченное в результате десятилетнего отсутствия право гражданства, то оно должно быть возвращено также и мне, несмотря на вынужденное заявление о выходе из прусского подданства, так как это заявление совершенно равносильно потере прусского подданства в силу закона.

То обстоятельство, что я письменно заявил об отказе от прусского подданства, которое я и так утратил согласно закону, не может, как указано, иметь значения, ибо это заявление не имеет никакой силы в связи с потерей прусского подданства, наступившей lege ipsa [в силу самого закона. Ред.] Усмотреть некоторое, хотя и неосновательное различие между мной и другими эмигрантами можно было бы, самое большее, лишь в том случае, если бы я принял новое подданство где-либо в другом месте. Это одно можно было бы считать добровольным поступком. Сам по себе отказ от прусского подданства был вынужденным и произошел бы и без того lege ipsa. Но я никогда и нигде не натурализовался. Очень многие эмигранты в действительности сделали это. Если даже в отношении таких эмигрантов королевскую амнистию следует понимать как безусловное право их на обратную натурализацию в случае, если они этого пожелают, то в отношении меня, который никогда не натурализовался в каком-либо другом государстве, возвращение права гражданства должно быть необходимо признано как результат самой амнистии.

4. До сих пор я объяснял Вашему высокородию, что если даже я лишился в 1845 г. прусского гражданства, то во всяком случае [Это место в рукописи подчеркнуто, по-видимому, Цедлицем, а на полях написано: «Ни в коем случае». Ред.] я получил его обратно в силу королевской амнистии. Однако столь же решающим основанием для удовлетворения моего ходатайства является то обстоятельство, что я вновь обрел прусское гражданство уже в силу решения Союзного сейма от 30 марта 1848 года.

Согласно этому решению право избирать и быть избранным в германское Национальное собрание было предоставлено всем политическим эмигрантам, которые захотят вернуться в Германию и заявят о своем желании восстановить свои гражданские права. Следовательно, согласно этому обязательному для Пруссии решению, в выработке которого участвовало прусское правительство, всем политическим эмигрантам было возвращено право гражданства в том государстве, гражданами которого они являлись раньше, или в том, где они хотели теперь поселиться.

Ввиду этого решения я тотчас же выехал из Парижа в Кёльн, восстановил там свое право прусского гражданства, получил, также без затруднения, согласие кёльнского магистрата на мое поселение в этом городе и, таким образом, во всяком случае с этого момента снова на законном основании вступил в права прусского гражданства, и противозаконная, нарушающая постановление Союзного сейма насильственная попытка министерства Мантёйфеля выслать меня ничего не может в этом изменить.

Этот юридический факт является настолько решающим, что было бы излишне добавлять к этому хоть одно слово.