Собрание сочинений Том 1
Шрифт:
Гришка встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться. Насилу его умыли, прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак и новая попойка. Но тут же были готовы и пересуды. Одни ругали Настю, другие винили молодого, третьи говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено и что нужно съездить либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к бабке. Однако так ли не так, а опять веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.
Хороводились таким манером через пень в колоду до самого обеда. После обеда запрягли трое саней парами и стали собираться ехать
Уселись поезжане. Настю с мужем посадили на задние сани; с ними села сваха Варвара, а за ними ехали верхами двое дружек. Из господского дома поезд прежде всех завидели девушки, забегали и засуетились, повторяя: «Молодые, молодые, на поклон едут!» Господа спали после обеда, но, услышав суету, встали. Барин надел ватный кашемировый халат и подпоясался, а барыня сняла со шкафа бутыль с зоревой настойкой и нацедила два графинчика водки. Поезд остановился у крыльца и не сходил с саней. Только один дружко слез с лошади и, отдав повод своему товарищу, вошел в хоромы.
— Здравствуй, Тихон! — сказал барин, увидя вошедшего знакомого парня.
— Здравствуй, Митрий Семеныч!
— Что, брат, скажешь?
— К твоей милости.
— Ты дружком, что ли? — спросил барин, глядя на перевязанный красным платком рукав Тихоновой свиты.
— Точно так, Митрий Семеныч! Молодые к тебе поклониться приехали: прикажешь принять?
— Как же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.
— Ну, вот благодарение тебе, — отвечал Тихон и вышел снова в сени.
На санях в ту же минуту началось движение. Бабы, мужики вставали, отряхивались и гурьбою полезли в прихожую. Тем временем барыня подала мужу в руки целковый, себе взяла в карман полтинник, а детям раздала кому четвертак, кому двугривенный, а Маше, как самой младшей, дала пятиалтынный. Дети показывали друг другу свои монеты и толковали, как они их положат на тарелку, когда придет время «отдаривать» Настю.
Отворилась дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В руках у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.
Молодые вошли, поклонились и стали у порога, не зная, что им делать.
— Здравствуйте, друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!
— Здравствуйте, Митрий Семеныч! — отвечали разом все поезжане.
— И с хозяюшкой твоей и о детками, — подсказал кто-то из-за двери.
Молодые оба молчали.
— Спасибо, спасибо вам, что вспомнили меня.
— Да как же, Митрий Семеныч! — ответил кто-то из поезжан.
—
— Мы твоей милости повсегды…
— Мы порядки соблюдаем, как по-божому, значит.
— Что ж ты невеселая такая, Настя? — спросила барыня.
— Не огляделась еще, сударыня! — ответила сваха Варвара.
— То-то, ты не скучай.
— А ты поклонись сударыне-то, — опять подсказала Варвара, толкая Настю под локоть.
Настя стояла и не поклонилась сударыне.
— Ну так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? — спросил барин.
— Да, надыть поздравить, Митрий Семеныч, да дары принять, — отвечал дружко.
Григорий поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас же оставили на полу знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей тарелкой к барину.
Барин взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:
— Ну, дай же вам бог жить в счастье, радости, совете, любви да согласии! — выпил полрюмки, а остальным плеснул в потолок.
— Спасибо тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! — сказал Прокудин, а за ним и другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник, а барин положил на тарелку целковый.
Так Настя одарила всю господскую семью и последний подала хорошенький ручник Маше.
Маша забыла положить свой пятиалтынный на тарелку и, держа его в ручонках, бросилась на шею к Насте.
— Ишь как любит-то! — заметила Варвара, поцеловав свесившуюся через Настино плечо руку девочки.
Между тем стали потчевать водкою поезжан, и начались приговорки: «горько», да «ушки плавают». Насте надо было целоваться с мужем, и Машу сняли с ее рук и поставили на пол.
Дошло потчевание до Варвары. Она взяла рюмку, пригубила и сказала: «Горько что-то!» Молодые поцеловались. Варвара опять пригубила и опять сказала: «Еще горько!» Опять молодые поцеловались, и на Настином лице выразилось и страдание и нетерпеливая досада.
А Варвара после второго целованья сказала: «Ну дай же бог тебе, Григорьюшка, жить да богатеть, а тебе, Настасьюшка, спереди горбатеть!» — и выпила. Все общество рассмеялось.
Дружки дольше всех суслили свои рюмки и всё заставляли молодых целоваться. Потом угощали других поезжан.
А барыня тем временем подошла к молодым, да и спрашивает:
— Что ж, Григорий, любишь ты жену?
— Как же, сударыня, жену надыть любить.
— Всё небось целуетесь?
Григорий засмеялся и провел рукавом под носом.
— Ну, ишь барыне хочется, чтоб вы поцеловались, — встряла Варвара.
На Настином лице опять выразилась досада, а Григорий облапил ее за шею и начал трехприемный поцелуй.
Но за первым же поцелуем его кто-то ударил палкою по голове. Все оглянулись. На полу, возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши высоко над своей головенкой отцовскую палку, и готовилась ударить ею второй раз молодого. Личико ребенка выражало сильное негодование.
У Маши вырвали палку и заставили просить у Григория прощения. Ребенок стоял перед Григорьем и ни за что не хотел сказать: прости меня. Мать ударила Машу рукою, сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и загородила ее тяжелым креслом.