Собрание сочинений (Том 1)

Лиханов Альберт Анатольевич

Васька захохотал, я тоже улыбнулся, представив себе толстого дядьку с опухшим красным носом, улыбнулась и мама с бабушкой, но тетя Нюра не улыбалась - она все смотрела в свою кружку с чаем, никак не могла оторваться.

– Еще чо?
– спросил Васька.

– Да так, - нехотя ответила тетя Нюра, - ничего.
– И, помолчав, негромко добавила: - Вот Маньку заколола.

Васька шагнул от елки, и игрушки заколыхались и забренчали. "Вот увалень!
– подумал я недовольно.
– Где такие шары или звездочки теперь достанешь, если кокнутся? Они довоенные!" Но Васька ничего не замечал. Он стоял посреди комнаты и смотрел на свою мать испуганными глазами. А тетя Нюра все ниже опускала голову.

– Хухры-мухры!
– выдохнул испуганно Васька, а я все никак не мог понять, чего это он испугался.

– А кто эта Манька?
– спросил я не к месту, и мне никто не ответил.

– Что поделаешь, - сказала тетя Нюра Ваське, виновато улыбаясь, - ни соломинки во дворе...

Васька, будто подрубленный, сел на стул. Стул всхлипнул.

Мама подошла к тете Нюре и положила ей руку на плечо. Тетя Нюра вскинула голову.

– Да нет, нет, - заговорила она быстро, испуганно поглядывая то на маму, то на бабушку.
– Вы не беспокойтесь, молочко-то я вам все одно приносить стану. Займу или вот мясо продам, так деньгами, если хотите.

– Нюра, Нюра!
– сказала мама, гладя ее по плечу.
– Что вы, Нюра, как вы можете! И не думайте! Вася пусть живет, выбросьте это из головы!

Так вот что случилось! Тетя Нюра заколола корову. Корову звали Манька, и это ее молоко пил я всегда с наслаждением.

Горло у меня сжалось. Я хотел что-нибудь крикнуть такое тете Нюре. Да что она, с ума сошла, что ли? Что она думает, мы не люди? Да что такое молоко? Я свободненько, например, могу обойтись без него. И бабушка наша совсем не жадная, это просто время такое, она и поддалась, да и то - я знаю!
– из-за меня. Пусть считается, что молоко это мы у тети Нюры взаймы взяли. Вот придет из армии отец, станет работать, и мы отдадим. Обязательно отдадим.

– Тетя Нюра!
– прохрипел я, приподнявшись на диване, и все - мама, и бабушка, и тетя Нюра, и Васька - вдруг повернулись ко мне. Может, вспомнили, что я больной, а может, я сказал это каким-то странным голосом.
– Тетя Нюра!
– повторил я.
– Вы не думайте! Мы не такие! Мы будто у вас в долг взяли, ладно?

Тетя Нюра прикрыла глаза.

– Ладно, ладно, - прошептала она.

Возле плитки, где была бабушка, раздался какой-то плеск. Я посмотрел туда. Бабушка перелила горячее молоко из кастрюли в миску и, обхватив ее края, двинулась к двери.

– Ты куда, Васильевна?
– неожиданно строго спросила тетя Нюра.

Бабушка вздрогнула, остановилась, едва не расплескав молоко, и ответила растерянным голосом:

– На мороз...

Тетя Нюра вдруг вскочила со стула и кинулась к бабушке:

– И не выдумывай! Молока нет, зато мясо теперь есть, не пропадем, а весна будет, телку возьму!

Тетя Нюра налила горячее молоко в эмалированную кружку, принесла его мне.

– Эх, медку бы!
– сказала она веселым голосом и засмеялась, оглядываясь на маму и бабушку.
– Ничего, бабоньки! И медок будет, и молочко, и хлебушко! Все будет, дайте только срок!
– Она посмотрела внимательно на меня.
– Дайте только срок!
– тихо повторила она.

* * *

Пришло лето.

Васька уехал, а отец все не возвращался.

Я лежал в траве, обрывал созревшие одуванчики и нехотя сдувал пушистые шары. Белые парашютики улетали, подхваченные мягким ветром, поднимались в небо и исчезали из глаз.

"Куда-то они упадут?
– думал я.
– Вырастут ли из них новые одуванчики?
– И без перехода горевал о Ваське.
– Как он там счетоводит?"

Я проводил Ваську в мае. Мы шли вместе по жарким тихим улицам до перевоза и там долго ждали, когда маленький катер, тяжко пыхтящий черным дымом, пригонит с того берега паром.

Река разлилась, раздвинув свои края, вода мутно бурлила за бортом дебаркадера, расходилась кругами - стремительными и страшными.

Васька скинул с плеча тощий мешок - белую холстяную котомку, обвязанную у горловины грубой веревкой, - положил его на оградку дебаркадера, облокотился, щурясь на всплескивающие серебряные волны.

– Ну вот!
– сказал он, не оборачиваясь ко мне.
– Ну вот и половодье!

– "Половодье"!
– передразнил его я. Нет чтоб сказать чего-нибудь такое. Пиши, например, и так далее. Но Васька ничего не чувствовал.

– Ох, работенки щас!
– сказал он с видимым удовольствием, косясь на меня.
– Невпроворот!
– И снова отвернулся, будто решив, что я его не пойму. А я и не понимал. И злился еще.

Сам не знаю, почему злился. Может, оттого, что чувствовал: мы с Васькой словно два путника на дороге. Ходко шагают оба, но один все-таки быстрее идет, размашистей. А второй, как ни старается, настигнуть его не может. И тот, кто отстает, не виноват, и тот, кто уходит вперед, - тоже не виноват, хотя оба уговорились вместе идти. Вместе-то вместе, да не выходит. Вот я и злился.

Катер, пыхтя, словно уставший старик, подвел паром к дебаркадеру, перевозчицы метнули канаты, надсадно заскрипели деревянные борта, и с парома стали съезжать подводы, газогенераторки, сходить пассажиры, на место которых потянулись другие подводы, другие газогенераторки, чадящие синим дымом, и другие пассажиры.

– Ну, давай пять, - сказал Васька, улыбаясь мне, будто настала самая радостная в его жизни минута, и вскинул мешок на плечо.

– Держи, - стараясь не расхлюпаться, ответил я в тон ему и протянул руку.

Я думал, что он что-нибудь скажет все-таки в последнюю минуту, но он взял мою ладонь, внимательно посмотрел на меня своими прозрачными глазами, тряхнул руку три раза и натянул поглубже на лоб фуражку.

– Пока, - сказал Васька и больше ничего не прибавил, а повернулся и пошел скорым шагом по хлипким мосткам.

Паромщицы перекинули канат назад, катер гуднул прерывисто и устало, потянулся изо всех сил вперед, вытащил из воды стальной трос, который, расправляясь, задрожал, как струна, если ее сильно дернуть, - и паром отодвинулся от дебаркадера.