Собрание сочинений (Том 1)
Шрифт:
— Не трогай, — сказала Юлия Дмитриевна. — Зря ничего не надо трогать руками. Руки — собиратели и разносчики инфекции, то есть заразы.
«Сама так трогаешь», — мимолетно, без обиды, подумала Васька и отложила в памяти еще одно умное слово — инфекция.
— Ладно, — сказала Юлия Дмитриевна, когда урок кончился. — Иди.
— Удивительно толковая девчонка, — сказала она Данилову.
— Да? — недоверчиво спросил Данилов.
Он питал благоговейное уважение к перевязочной и ее инструментам. Ему трудно было поверить, что Васька приспособлена к такой деликатной технике.
— С чего вам вздумалось взять ученицу, — спросил Юлию Дмитриевну Супругов, — да еще такую малолетнюю?
— У нее большой интерес, —
— Помилуйте, — сказал Супругов, — у вас так мало времени.
— Мы должны учить молодежь, — сказала Юлия Дмитриевна своим бесстрастно-непререкаемым тоном.
Однажды Васька уронила шприц и разбила. Юлия Дмитриевна сверкнула глазами и выгнала Ваську из перевязочной. Вечером, разговаривая с Супруговым, она иногда вспоминала о Ваське, — что та сейчас делает? Ей представилось, что Васька, грустная, сидит на корточках перед открытой топкой, уронив кончик косы в ящик с углем. Червонная полоска лежит на ее волосах…
«Не придет, пожалуй», — думала Юлия Дмитриевна.
Но на другой день Васька явилась на занятия как ни в чем не бывало.
Глава десятая
ДОКТОР БЕЛОВ
Прошел год.
«Удивительно странно, — писал доктор Белов в своем дневнике, — что орден дали не И. Е., а мне, который ровно ничем не отличился и был все эти годы только лечащим врачом, иногда невнимательным и непредусмотрительным (вспомним трагическую кончину Л.). Я обескуражен и сказал И. Е., что приму все меры к тому, чтобы восторжествовала справедливость. Но И. Е. находит, что с моей стороны было бы не особенно тактично принимать эти меры. Конечно, он пытался уверить меня, что я заслужил орден: он человек благожелательный.
Я нахожу, что он похудел. Он отдает столько времени устройству поезда и поддержанию трудового настроения в людях, что мне стыдно перед ним моего безделья.
Вот NN, напротив, весьма хорошо выглядит. У него даже появилось брюшко. Мне показалось, что NN расстроен тем, что его обошли. Мне очень жаль, но думаю, что он так же мало заслуживает ордена, как и я. Он сказал мне:
— Признайтесь, доктор, что если бы не моя статья, нас не так скоро заметили бы.
Это, безусловно, верно. Я напомнил ему, что его выступление на конференции военных врачей также сыграло в этом смысле положительную роль. Он занял внимание конференции на целых сорок минут, и председатель ни разу не остановил его, хотя регламент был жесткий. Слушали внимательно; неоднократно раздавались аплодисменты и одобрительный смех. Начав с некоторой робостью, NN в дальнейшем ободрился и закончил остроумно и красноречиво, под гром аплодисментов. В перерыве мы были окружены толпой делегатов. Полковник Воронков, начальник РЭПа, пожал нам руки и изъявил желание, чтобы альбом наших усовершенствований был представлен ему лично, он повезет его в Москву, в Главное санитарное управление.
Все-таки я не мог не заметить, что и в этом выступлении, как и в статье, NN ни разу не упомянул об И. Е. и все время говорил: „Мы, мы, мы“. Я сказал ему об этом. Он ответил: „Подчеркивать заслугу одного лица — значит умалять заслугу коллектива. Я считал это несправедливым по отношению к коллективу“.
Все мы твердим о справедливости…
Я хотел выступить и с возможной деликатностью исправить ошибку NN, рассказав конференции, кто был подлинным инициатором и вдохновителем всех наших усовершенствований. Но последующие выступления были посвящены авитаминозу и борьбе с ним, и было невозможно снова выступать с нашими кипятильниками и поросятами. К тому же я очень плохо говорю, гораздо хуже, чем пишу. Но я написал рапорт об И. Е. и передал полковнику.
Не могу избавиться от неприятной мысли, что NN нарочно старается затушевать роль И. Е.»
Толстая клетчатая тетрадь была исписана почти вся: доктор опять пристрастился к дневнику. Подобно дяде Саше, он должен был теперь все время что-то делать. Когда он ничего не делал, он чувствовал упадок душевных сил. Начинала трястись голова, приходили воспоминания, терзавшие сердце.
Он старался входить во все поездные дела, писал о поездных делах, бегал по поезду и гнал воспоминания… А рядом, где бы он ни был и что бы ни делал, были два светлых лика, два образа, живых навсегда.
И третий образ, неясный образ сына.
Ни письма, ни слуха, никакого знака, что он существует.
Погиб?
Доктору посоветовали: напишите в Москву по такому-то адресу, пришлют справку. Он написал; ответа еще не было.
Погиб, конечно. Какой он был, когда погиб? Сколько ему было лет, какое у него было лицо?..
«Мы ездим по освобожденным районам Украины, — писал доктор, — и иногда довольно близко подходим к фронту: немцы потеряли то преимущество в воздухе, какое они имели в начале войны, и мы почти не опасаемся их налетов. Мы еще не привыкли к виду страшного разрушения, которое они нанесли нашим городам и селам, и этот вид зачастую действует на нас болезненно. Но, к слову сказать, здесь я понял мудрость пословицы: на миру и смерть красна. Столько страданий и потерь среди мирного населения в этих местностях, где побывали немцы, что я… (зачеркнуто)… что мне… (зачеркнуто). Я не хочу сказать, разумеется, что это делает мою личную потерю менее чувствительной или что это как-то утешает меня, но… (зачеркнуто).
…Станции здесь разрушены, водокачек нет во многих местах. Иногда приходится таскать воду ведрами из речки или колодцев, чтобы заполнить баки. Тогда все берут ведра и идут по воду, не исключая и офицерско-сержантского состава. Заполняют баки, бочки, кипятильник дезинфекционной камеры, и все-таки экономим воду, потому что неизвестно, где удастся пополнить запасы в следующий раз. Около станции Братешки наши люди подобрали цистерну, пробитую снарядами в четырех местах. Железнодорожники спрашивали — на черта санитарной службе этот лом? Чтобы всадить цистерну в багажник, Богушев и Протасов вынули у двери косяки, потом вставили их снова. И. Е. говорит, что в ближайшем пункте, где для этого будут условия, он прикажет сварить цистерну в местах пробоин, и мы получим добавочный резервуар на две тысячи литров воды. Кравцов подал мысль соединить цистерну резиновым шлангом с пищевыми котлами вагона-кухни, который помещается рядом с багажником.
Я не перестаю удивляться нашим людям, их терпению, трудолюбию, неиссякаемости их порыва. Удивляться, и завидовать, и желать подражать им…»
Идя порожняком, санитарный поезд остановился в К*: нужно было полудить кухонные котлы.
Стоянка должна была продлиться дней пять. Доктор Белов сказал Данилову:
— Я хотел бы съездить денька на два в Ленинград.
— Зачем это? — спросил Данилов.
Доктор помолчал, отвернувшись.
— Я съезжу, знаете. Это не отразится, нет?..
— Не отразится, — сказал Данилов. — Поезжайте, что ж.
Он устроил начальника с комфортом — в служебной теплушке поезда, идущего в Ленинград с реэвакуированными. Пошептался с главным кондуктором, и тот предоставил доктору свою койку.
В теплушке топилась времянка, было тепло. Доктор угощал бригаду тушенкой и очень стеснялся лечь на койку; но его заставили.
Из разговора с главным доктор узнал, что железнодорожники хорошо знают его поезд.
— О вас писали в нашей газете, — сказал главный. — Ставили в образец, что вы всегда чисто ходите, даже снаружи вагоны вымытые, стекла блестят. Помните, когда вы стояли в Вологде, вас перевели на первый путь. Это как раз генерал прибыл, начальник дороги, так комендант распорядился: поставьте, говорит, перед окнами вокзала тот красивый поезд…