Собрание сочинений, том 22

Энгельс Фридрих

Другими словами: исходя даже из чисто военных соображений, мы можем позволить русским набирать столько солдат и держать их на действительной службе столько времени, сколько царю заблагорассудится. Но едва ли он сможет набрать сколько-нибудь большее количество войск сверх тех, которые уже находятся под ружьем, и вряд ли ему удастся сделать это своевременно. Эксперимент со всеобщей воинской повинностью может дорого обойтись России.

И, кроме того, в случае войны, русская армия на протяжении всей границы от Ковно до Каменца будет в своей собственной стране находиться на вражеской территории, среди поляков и евреев, ибо царское правительство превратило и евреев в своих смертельных врагов. Стоит России проиграть одно-два сражения, — и театр военных действий передвинется с Вислы на Двину и на Днепр; в тылу германской армии, под ее защитой, сформируется войско ее польских союзников;

и Пруссия будет наказана по заслугам, когда ей ради собственной безопасности придется восстановить сильную Польшу.

Рассматривая до сих пор только чисто военную сторону дела, мы убедились, что в данном вопросе Россию можно не принимать во внимание. Но это станет еще яснее, как только мы бросим взгляд на экономическое положение России вообще и особенно на ее финансовое положение.

VI

Внутреннее положение России является в настоящий момент почти отчаянным. Освобождение крестьян в 1861 г. и связанное с ним — отчасти как причина, а отчасти как следствие — развитие крупной капиталистической промышленности ввергли эту самую неподвижную из всех стран, этот европейский Китай, в экономическую и социальную революцию, которая теперь неудержимо идет своим ходом; и этот процесс является пока преимущественно разрушительным.

Дворянство получило при освобождении крестьян возмещение в виде государственных ценных бумаг, которые оно в кратчайший срок растранжирило. Когда с этим было покончено, новые железные дороги открыли ему рынок для сбыта леса со своих лесных угодий; дворяне занялись рубкой и продажей леса и, пока хватало вырученных денег, снова зажили в полное удовольствие. При создавшихся новых условиях обрабатываемое трудом вольнонаемных рабочих хозяйство в помещичьих имениях большей частью велось по-прежнему очень плохо; не удивительно, что русское поместное дворянство оказалось кругом в долгах, если не в состоянии прямого банкротства, и что доходность его имений скорее падает, чем возрастает.

Крестьянин получил меньше земли, чем он имел прежде, и в большинстве случаев она была худшего качества, право пользования общинным выгоном и лесом было у него отнято, что лишило его базы для содержания скота; налоги были значительно повышены, и крестьянин теперь должен был повсюду выплачивать их деньгами; кроме того, он должен был делать взносы — также деньгами — в уплату процентов и в погашение авансированной государством выкупной суммы (wykup); короче говоря, к ухудшению общего экономического положения крестьянина внезапно присоединился вынужденный переход от натурального хозяйства к денежному, что уже само по себе достаточно для того, чтобы разорить крестьянство целой страны. В результате чрезмерно усилили эксплуатацию крестьянина сельские богатеи, зажиточные крестьяне и шинкари, mirojedy (буквально люди, объедающие общину) и kulaki (ростовщики). И, как будто всего этого было мало, появилась еще новая крупная промышленность, вконец разорившая натуральное хозяйство крестьян. Своей конкуренцией она не только подорвала кустарное производство крестьянина, рассчитанное на удовлетворение его собственных потребностей, но либо лишила крестьянина рынка сбыта для продукта его ремесла, либо в лучшем случае поставила это ремесло в зависимость от капиталиста-«скупщика» или, что еще хуже, от его посредника. Русский крестьянин с его примитивным земледелием и древне-коммунистическим общинным строем оказался вдруг в коллизии с самой развитой формой современной крупной промышленности, которой приходилось силой создавать себе внутренний рынок; при таком положении он был неизбежно обречен на гибель. Но ведь в России крестьянин — это почти девять десятых всего населения, и разорение крестьянина равносильно — по крайней мере на время — разорению России [Обо всем этом я уже писал год тому назад в «Neue Zeit» № 19, 1891–1892 гг. в статье «Социализм в Германии» [см. настоящий том, стр. 260–264. Ред.].].

Спустя двадцать лет, в течение которых продолжался этот социальный переворот, выявились также и другие его результаты. Беспощадная вырубка лесов уничтожила хранилища почвенной влаги; дождевая и снеговая вода, не успев впитаться в почву, быстро стекала ручьями и потоками, вызывая сильные наводнения; летом же реки становились мелководными и почва пересыхала. Во многих самых плодородных районах России уровень влаги в почве снизился, как сообщают, на целый метр, так что хлебные злаки своими корнями уже не достигают ее и сохнут. Таким образом, не только люди разорились, но и сама земля во многих местах истощилась по крайней мере на время жизни

целого поколения.

Голод 1891 г. придал этому процессу разорения, носившему прежде хронический характер, острую форму, и тем самым обнажил его перед всем миром. И поэтому Россия с 1891 г. не выходит из голода. Этот суровый год в значительной мере погубил последнее и самое важное средство производства крестьян — их скот — и довел задолженность крестьян до такой степени, что это неизбежно должно было подорвать их последние жизненные силы.

В таком положении любая страна разве только с отчаяния могла бы начать войну. Но и для этого не хватает средств.

В России дворянство живет долгами, а теперь живет ими а крестьянин, но прежде всего существует за счет долгов само государство. Сколько денег задолжало российское государство за границей, знают все: свыше четырех миллиардов марок. Какова его задолженность внутри страны, не знает никто; во-первых, потому, что неизвестна ни сумма выпущенных займов, ни сумма находящихся в обращении бумажных денег; и во-вторых, потому, что стоимость этих бумажных денег меняется каждый день. Но одно несомненно: кредит России за границей исчерпан. Четыре миллиарда марок русских государственных облигаций переполнили через край западноевропейский денежный рынок. Англия уже давно, а Германия недавно избавилась от большей части своих «русских» бумаг. Приобретшие эти бумаги Голландия и Франция тоже оказались не в состоянии их переварить, как это обнаружилось при заключении последнего русского займа в Париже; из общей суммы займа в 500 миллионов франков его удалось разместить только на 300 миллионов, а облигации на сумму в 200 миллионов русский министр финансов должен был взять обратно у подписавшихся и превысивших сумму подписки банкиров [403] . Это доказывает, что даже во Франции какой-либо новый русский заем в ближайшее время не имеет никаких шансов на успех.

403

Парижский заем — см. примечание 255.

Таково положение этой страны, которая якобы непосредственно угрожает нам войной, но которая на самом деле не в состоянии развязать войну даже с отчаяния, если только мы сами не будем так глупы, чтобы бросить ей в пасть нужные для этого деньги.

Трудно понять невежество французского правительства и довлеющего над ним буржуазного общественного мнения Франции. Не Франция нуждается в России, — наоборот, скорее Россия нуждается во Франции. Без Франции царь со своей политикой оказался бы изолированным в Европе, и бессильный что-либо предпринять, он должен был бы мириться со всем, что происходит на Западе и на Балканах. Прояви Франция больше понимания, она могла бы добиться от России всего, что ей угодно. Но вместо этого официальная Франция пресмыкается перед царем.

Экспорт русской пшеницы уже подорван конкуренцией дешевой американской пшеницы. Главным предметом вывоза остается только рожь, а она вывозится почти исключительно в Германию. Как только Германия начнет потреблять белый хлеб вместо черного, нынешняя официальная царско-крупнобуржуазная Россия тотчас же обанкротится.

VII

Мы достаточно критиковали наших соседей, наших миролюбивых врагов. Но как обстоит дело у нас самих?

И тут мы должны прямо сказать, что постепенное сокращение срока военной службы может быть полезно для армии только в том случае, если раз навсегда будет положен конец зверскому обращению с солдатами, укоренившемуся за последние годы и вошедшему в обычай в армии в гораздо большей степени, чем это хотят признать.

Это зверское обращение с солдатами — неизменный спутник шагистики и плац-парадной муштры; то и другое получает широкое распространение в прусской армии, как только она становится на некоторый период армией мирного времени, а от пруссаков это переходит затем к саксонцам, баварцам и т. д. Такое обращение с солдатами — наследие доброго «старопрусского» времени, когда солдат был либо завербованным бродягой, либо сыном крепостного крестьянина и поэтому должен был безропотно сносить от своих офицеров-юнкеров всяческие издевательства и унижения. И именно разорившееся, обнищавшее и паразитирующее дворянство, которого не мало к востоку от Эльбы, и сейчас еще является поставщиком злейших мучителей солдат; в этом отношении с ним могут сравниться только надменные буржуазные сынки, которые любят корчить из себя юнкеров.