Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
– Разве не так?
– Не так. Не бессилие. Бесконечные вопросы. Беско-неч-ны-е! Правда, это не всегда утешает. На людях мы хорохоримся. Вон педсоветы! Часто ли мы там признаемся, что с таким-то и таким-то учеником зашли в тупик? Чаще виним кого-нибудь. Родителей, среду, предыдущее воспитание, и не всегда мы не правы, ну а положа руку на сердце всегда ли правы? Знаете, что самое страшное в учительстве? Фанаберия, самоуверенность, нежелание признавать ошибки. Есть у нас и профессиональная болезнь. В школе ведь выкладываться надо. А на всех не
– Многих учителей люди помнят всю жизнь!
– воскликнула Елена Евгеньевна.
– А скольких не помнят? Кого больше, вот бы выяснить!
Аполлоша вздохнул.
– Все зависит от личности, - проговорил он и взял мою руку.
– А вы, голубушка, личность. И все идет своим чередом. Издержки? Я их предполагал. Сказать - ничего страшного? Глупо и ошибочно. Страшно, плохо, печально. Но преодолимо. И преодолеете все это вы. А значит, наша профессия. Выходит, она не так уж бессильна. Только помните: уметь признавать ошибки, выкладываться и любить.
Елена Евгеньевна взяла другую мою руку.
– Доброта должна быть разумной, - проговорила она.
– Излишнее добро вредит. Избыток любви человек начинает считать нормой, естественным состоянием. Тогда как излишняя доброта и чрезмерная жесткость - аномальны. Мы много лет спорим на эту тему с Аполлоном Аполлинарьевичем!
Я сидела между директором и завучем, они, как маленькую, держали меня за обе руки, боялись, как бы не упала, что ли, а я думала все о своем: как же с Аллочкой?
– Что ты думаешь, Лена?
– спросил жену Аполлоша.
– Думаю, - сказала Елена Евгеньевна, - сейчас мир для вас рухнет, но временно. И вы в этом мире должны остаться нерушимой опорой. Вот единственное, что можно сделать. Все - в вас.
– Она погладила меня по руке и улыбнулась.
– А вообще... Вы ждете советов, а нам их самим ох как не хватает!
Я рассказала про Аллочку, но промолчала про Анечку.
Аллочка и Анечка, Анечка и Аллочка.
Похожие имена, но непохожие судьбы. И похожий исход.
26
Я прибежала к директору в слезах, уходила без слез, но только легче не стало. На прощание Аполлон Аполлинарьевич бросился к книжному шкафу, вытащил томик Гоголя, достал из него листочек.
– Для вас вот цитатку выписал, Надежда Победоносная, - прибавил нерешительно.
– Бедоносная!
– поправила я.
– Ну!
– воскликнул он довольно радостно.
– Так быстро сдаваться? Прочтите-ка лучше!
Я прочла, взяла листочек с собой, раз уж он мне предназначался, и чуть что хваталась за него, будто за талисман, будто за универсальное объяснение моих бед, объяснение моих мыслей, оправдание моих поступков.
Вот что сказал когда-то Николай Васильевич:
"Несчастье умягчает человека;
Уж что-что, а обыкновенное положение мне было теперь неизвестно.
В субботу опять пропала Анечка Невзорова. Слава богу, я нашла ее довольно быстро, под ее же кроватью.
Она выбралась оттуда без всякого смущения, деловито сняла кофточку, отдала ее мне.
– Что это значит?
– Отдай, пожалуйста. Я не пойду.
Анечка уселась на кровать, легкомысленно болтая ногами, напевая под нос какой-то мотивчик и загадочно улыбаясь.
– Объясни!
– Я села рядом с ней. Слишком спокойно вела себя девочка, и это не радовало.
– Надюша!
– воскликнула театрально Анечка, схватила меня за шею, чмокнула в щеку.
– Какая же ты молодчина. Не кричишь! Я тебе объясню. Вот слушай.
Она перебралась на соседнюю кровать, чтобы видеть мое лицо, а я была в отчаянии. Что же это? Я - взрослый человек, воспитатель. А эта кроха разговаривает со мной точно с маленькой. Внизу мечется несчастная Евдокия Петровна, а ученица объясняет мне, воспитательнице, какие-то свои замыслы, не я ею, а она руководит мной.
Я вздохнула, как училась когда-то, набрала в грудь побольше воздуха, медленно выдохнула. Помогло. И Анечка тут сказала:
– Я свою мамку не брошу. Вот выучусь, вырасту и возьму ее к себе. Она тогда состарится, поумнеет, и я ее удочерю.
Меня пробрал озноб от этих слов. Прикрыла глаза. "Удочерю! Мать!" Маленькая, глупенькая, наивная девочка! Есть непоправимые вещи. К сожалению. К печали и горю. Твоим прежде всего.
Наверное, это непедагогично, но я попыталась спасти девочку.
– Анечка, - говорю я, - ведь твоя мама...
У меня еще нет слова, не успела выбрать, но и этого достаточно. Анечка мгновенно слетает с кровати, и я едва успеваю откинуться: ее острый кулачок летит мне в лицо. Я хватаю ее за руку.
– Что ты?
– Не трогай мамку! Поняла? Училка!
Не может быть! Таких перемен не бывает. Мгновенных. Жестоких. Яростных.
В ее глазах пылает ненависть. Ненависть ко мне.
Всю свою жизнь я буду помнить эти ненавидящие глаза. Отчаянный, ненавидящий взгляд ребенка, забывшего обо всем, кроме матери. Ничего знать не желающего, кроме матери. И какой матери!
Я схватила Аню за руку, не говоря ни слова, усадила на место. Она покорилась. И тут же заплакала. Снова вскочила с кровати и бросилась ко мне, схватила за шею.
– Надюшечка, - бормотала она.
– Голубушка! Она хорошая! Ты не знаешь! Она добрая! Она просто дура!
Я закусила губу, чтобы не заплакать, гладила, гладила, гладила Анечку по спине.
Постепенно она приходила в себя. Размазала по щекам слезы, улыбнулась, какая-то облегченная, посвежевшая. Протянула мне кофточку, проговорила с грустноватой улыбкой: