Собрание сочинений (Том 3)
Шрифт:
– А разве не за что?
– За что же?
– спросил тихо, не подозревая, он.
– А за деньги, к примеру, - лениво поднимаясь, произнес Демка.
– За какие деньги?
– ничего не понимал Семен.
– Не стыдно тебе?
– вдруг поразился Демидка. Совсем не стыдно? Неделю прожил, а провизии привез смех сказать. Консервы вон можешь забрать - мы такие не едим!
Семка обалдело глядел на приятеля, не понимая, шутит он или нет, хмыкнул было, не зная, что и сказать, но Демидка его оборвал:
– Можешь не смеяться!
– сказал он.
– Лучше плати-ка. С чего это
Семка ощутил, как окаменело у него лицо.
– Сколько?
– спросил он.
– Чего сколько?
– не понял Демка.
– Сколько платить?
– произнес Семка.
– Ну...
– замялся Демка.
– Не считал, - потом откинул сомнения: Двадцать пять.
Семка бежал домой, кусая губы, боясь разреветься при всех, на улице, но, переступив порог, дал себе волю.
Мама, слушая, гладила его по плечу, говорила какие-то слова, но он не мог, никак не мог поняты почему, зачем? Зачем такое предательство?
Слезы лились, мамины слова не помогали, - они не объясняли, а просто успокаивали.
Неожиданно мама сказала:
– Перестань! Ты ведь всегда был сильным.
Она сказала это жестко, уже не уговаривая, и Семка сразу успокоился. Мама заняла у соседей денег, Семка пошел в институт, где работала Анна Николаевна, разыскал ее, отдал деньги.
Сперва Демкина мать ничего не поняла, спрашивала: "Какие деньги? За что?" Но когда до нее все-таки дошло, Анна Николаевна сжала губы и замолчала, глядя в окно. Она долго думала о чем-то, потом сказала медленно, словно про себя: "Как же так?" И повторила: "Как же так?" Словно Семка ее обманул.
Семка был поглощен своей обидой тогда и не очень вглядывался в лицо Анны Николаевны, не очень старался понять, чего это она задумалась, только позже, когда все утихло в нем, когда он подрос и прошло время, он понял, что Демкина мать себя об этом спрашивала, себя и никого больше.
Анна Николаевна помолчала, решительно взяла деньги и сказала:
– Тебе их вернет Демид. Он принесет сам.
– Не надо, - сказал Семка, но Анна Николаевна не дала ему говорить.
– Молчи!
– сказала она.
– Молчи!
Демка пришел наутро, принес деньги, Семка не брал, и Демка готов был встать на колени, чтобы его простили. Семка не мог выдержать этой истерической сцены, не мог глядеть в умоляющее Демкино лицо, он кивнул головой, прощая, они пошли на лодочную станцию, катались на байдарке, но ничего у них не выходило, ничего не клеилось: Демка торопливо говорил о чем попало, Семка отвечал междометиями, и когда стало невмоготу, спросил:
– За что же ты меня так?
– Не знаю, - сказал Демка, мрачнея, - сам не знаю. Чего-то мне жалко стало. Какая-то напала жадность, и я не удержался.
Они встречались потом не раз, но Семку уже не тянуло к Демидке, хотя Анна Николаевна старалась склеить их старую дружбу. Что-то поселилось внутри Семки, какое-то отвращение к Демиду. Он не раз спрашивал себя, поражаясь: неужели жадность может вызвать предательство?
Выходило, может...
Демка все приходил и приходил к нему, и всякий раз, увидев лицо приятеля, Семка вспоминал то предательство и думал: что раз было однажды,
Это он думал тогда, мальчишкой. А с Демкой они так и разошлись.
Демкино предательство долго саднило память, обжигая чем-то горячим, обидным, но потом все прошло, забылось.
А вспомнилось вдруг сейчас. Не к месту, не вовремя. Предательство Демки касалось только его, здесь же их было четверо. Тогда оскорбили его честь и достоинство, теперь речь шла о жизни.
Семка мотнул головой, отбрасывая эти глупые мысли. "Смешно даже, подумал он, - разве можно сравнивать детство и то, что сейчас? О нас думают, - решил он, - знают и непременно спасут".
Семка взглянул на небо.
Луна, окаймленная мутным кругом, равнодушно озирала окрестность.
– Хорошо! Я признаю свою вину. Вы, вероятно, правы. Я не всегда проявлял достаточно человечности, гуманизма, доброты. Но согласитесь - это вина нравственная. Понимаете? Не уголовная, а нравственная. Это из области человеческих ошибок, о которых не говорится в Уголовном кодексе.
– У вас дети есть?
– Двое. Жена. В конце концов, не я, а моя семья, сознание того, что я единственный ее кормилец, могут вызвать, ну, не оправдание, так снисхождение? Моральное опять же?
– И у него остался ребенок. Он тоже был единственным кормильцем.
– Я готов искупить свою нравственную вину, если уж вы меня обвиняете. Ну, я могу, скажем, платить алименты на воспитание его ребенка.
– Слушайте, Кирьянов! Я вот гляжу на вас, внимаю вашим речам и никак не могу понять: где же предел вашего цинизма, вашей... впрочем, стоит ли подбирать слова - вашей подлости!
– Жалею, что мы встретились с вами в такой неравной ситуации.
– Ситуация неравная, это верно. И, боюсь, выравнять ее не удастся. Вряд ли судья и народные заседатели захотят увидеть лишь вашу нравственную вину, лишь вашу халатность, хотя и за халатность судят. Вы совершили уголовное деяние, Кирьянов. Я не прокурор, пока вы только подследственный, но я говорю вам: убийца - это вы!.. Впрочем, достаточно. Следствие окончено. Вы рассказали мне много больше, чем требуется от подследственного, Кирьянов. И вы мне ясны. Мне же хотелось узнать еще лишь одно. Что думал каждый из вас в девятнадцать часов пятьдесят минут двадцать пятого мая? Что было с каждым из вас - по ту и по эту сторону разделившей вас черты?..
25 мая. 19 часов 50 минут
ВАЛЕНТИН ОРЛОВ
Орелик сидел на краю островка, и его знобило.
В полутьме слышался хруп льда и виднелось небольшое пятно. Дядя Коля продирался к плотику.
Неожиданно для себя Орелик заплакал.
– Дурак!
– прошептал он, ругая себя.
– Дурак!
– Что ты там шепчешь?
– спросил, наклоняясь и вглядываясь в него, Семка.
– Это я виноват!
– крикнул Орелик.
– Я!
– заорал истошно, дико, испугав Семку.
– Дядя Коля! Вернись!