Собрание сочинений Том 7
Шрифт:
Артист остановился перед Мартыном и, сняв шляпу, с улыбкой молвил:
— Вашей справедливости почет.
Мартын Иванович в ответ на это протянул ему руку и, сразу бросив его на смежный пустой стул, отвечал:
— «Прошу, — сказал Собакевич».
— А я не хочу, — проговорил мой приятель, но в эту минуту перед ним уже стоял стакан пуншу, и Мартын опять повторил ту же присказку:
— «Прошу, — сказал Собакевич».
— Нет, право я не могу, — мне сейчас надо читать.
Мартын выплеснул пунш на землю и привел какую-то ноздревскую
Мне это не нравилось: я понял, почему все бежали от этого антика. Оригинал действительно был оригинален, но только мне казалось, что в нем сидит не один Собакевич, а и Константин Костанджогло, который рыбью * шелуху варит. Только Костанджогло теперь подпил и с непривычки еще противнее хает весь свет. Он заговорил, что «все у нас подлецы»; и когда публика опять потребовала скобелевский марш, вдруг беспричинно встал и зашикал.
— Чего это он? — спросил я отошедшего от него приятеля.
— Переложил немножко справедливости. А впрочем, пора в театр.
Я ушел с приятелем и приютился у него в уборной. Пели, читали и опять вышли в сад.
Спектакль был кончен. Публика значительно редела и, расходясь, еще требовала скобелевский марш. Мы без затруднения нашли столик, но по счастию или по несчастию попались опять «visaвидом» с нашим Мартыном Ивановичем. Он за время нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его справедливость, видимо, требовала у него уже гласного оказательства. Он теперь уже не сидел, а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический отрывок, который действительно обязывал признать в нем весьма значительную для человека его среды начитанность. Он валял на память места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в «Рассуждении о старом и новом слоге» * .
— «Суворов, рекла Екатерина, накажи! — Как бурный вихрь взвился он от стрегомых им границ турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел — расточил; кого натек — победил; в кого бросил гром — истребил. Было и нет. Европа содрогнулась… и…»
Но в это время публика опять потребовала «Скобелева марш», и за исполнением этой пиесы оркестром стало не слышно, что вещал Мартын Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять:
— «Надлежит чтит и праотцев и неудобь себе точию * высоко мыслити!»
— Чего этот человек добивается? — спросил я приятеля.
— А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.
— На что она ему теперь?
— Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! — закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с своего места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.
Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал:
— «Нет, ты от меня не скроешься, — сказал Ноздрев».
Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его
оставить.
—
— Кого я обидел?
— Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!
— И не думал, и не располагал.
— А для чего ты целый вечер скобелевский марш зуд ишь?
— Публика требует.
— Ты меня измучил этой несправедливостью.
— Публика требует.
— Презирай публику, если она несправедлива.
— Да в чем тут несправедливость?
— Отчего Суворову марша не играешь?
— Публика не требует.
— А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову.
— Не могу.
— Почему?
— Нет суворовского марша.
— Как нет марша Суворову? «Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!..» И ему марша нет!
— Нет.
— Почему?
— Публика не требует.
— Ага… так я же ей покажу!
И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал:
— Публика! ты несправедлива, и… за то ты свинья!
Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, и началась свалка… У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: «Коль славен наш господь в Сионе» * .
Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича:
— «Екатерина рекла: Суворов, накажи… Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул».
И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.
В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова:
— Не души: я сам иду за справедливость.
— Не здесь доказывают справедливость, — отвечал ему пристав.
— Я не вам, а всему обществу говорю!
— Пожалуйте в участок.
— И пойду — только дальше руки ваши. — Пожалуйте!
— И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского!
— Господа, посторонитесь — осадите.
— Я не боюсь… Почему Суворову марша нет?
— Мировому судье жалуйтесь.