Собрание сочинений в 10-ти томах. Том 6
Шрифт:
Немного грубости при испуге не мешает. Она успокаивает. Дети подошли к Гаврошу.
Гаврош, растроганный таким доверием, перешел «от строгости» к отеческой «мягкости» и обратился к младшему:
– Дуралей!
– сказал он, смягчая ругательство ласковым тоном.
– Это на дворе темно. На дворе идет дождь, а здесь нет дождя; на дворе холодно, а здесь не дует; на дворе куча народа, а здесь никого; на дворе нет даже луны, а у нас свеча, черт возьми!
Дети смелее начали осматривать помещение, но Гаврош не позволил им долго заниматься созерцанием.
– Живо!
– крикнул он и подтолкнул их к тому месту, которое
Там находилась его постель.
Постель у Гавроша была настоящая, с тюфяком, с одеялом, в алькове, под пологом.
Тюфяком служила соломенная циновка, одеялом - довольно широкая попона из грубой серой шерсти, очень теплая и почти новая. А вот что представлял собой альков.
Три довольно длинные жерди, воткнутые - две спереди, одна сзади - в землю, то есть в гипсовый мусор, устилавший брюхо слона, и связанные веревкой на верхушке, образовывали нечто вроде пирамиды. На ней держалась сетка из латунной проволоки, которая была просто-напросто наброшена сверху, но, искусно прилаженная и привязанная железной проволокой, целиком охватывала все три жерди. Ряд больших камней вокруг этой сетки прикреплял ее к полу, так что нельзя было проникнуть внутрь. Эта сетка была не чем иным, как полотнищем проволочной решетки, которой огораживают птичьи вольеры в зверинцах. Постель Гавроша под этой сетью была словно в клетке. Все вместе походило на чум эскимоса.
Эта сетка и служила пологом.
Гаврош отодвинул в сторону камни, придерживавшие ее спереди, и два ее полотнища, прилегавшие одно к другому, раздвинулись.
– Ну, малыши, на четвереньки!
– скомандовал Гаврош.
Он осторожно ввел своих гостей в клетку, затем ползком пробрался вслед за ними, подвинул на место камни и плотно закрыл отверстие.
Все трое растянулись на циновке.
Дети, как ни были они малы, не могли бы выпрямиться во весь рост в этом алькове. Гаврош все еще держал в руке «погребную крысу».
– Теперь, - сказал он, - дрыхните! Я сейчас потушу мой канделябр.
– А это что такое, сударь?
– спросил старший, показывая на сетку.
– Это от крыс, - важно ответил Гаврош.
– Дрыхните!
Все же он счел нужным прибавить несколько слов в поучение младенцам:
– Эти штуки из Ботанического сада. Они для диких зверей. Тамыхъесь (там их есть) целый набор. Тамтольнада (там только надо) перебраться через стену, влезть в окно и проползти под дверь. И бери этого добра сколько хочешь.
Сообщая им все эти сведения, он в то же время закрывал краем одеяла самого младшего.
– Как хорошо! Как тепло!
– пролепетал тот.
Гаврош устремил довольный взгляд на одеяло.
– Это тоже из Ботанического сада, - сказал он.
– У обезьян забрал.
Указав старшему на циновку, на которой он лежал, очень толстую и прекрасно сплетенную, он сообщил:
– А это было у жирафа.
И, помолчав, продолжал:
– Все это принадлежало зверям. Я у них отобрал. Они не обиделись. Я им сказал: «Это для слона».
Снова помолчав, он заметил:
– Перелезешь через стену, и плевать тебе на начальство. И дело с концом.
Мальчики изумленно, с боязливым почтением взирали на этого смелого и изобретательного человечка. Бездомный, как они, одинокий, как они, слабенький, как они, но вместе с тем изумительный и всемогущий, с физиономией, на которой гримасы старого паяца сменялись самой простодушной, самой очаровательной детской улыбкой, он казался им сверхъестественным существом.
– Сударь!
– робко сказал старший.
– А разве вы не боитесь полицейских?
– Малыш! Говорят не «полицейские», а «фараоны»!
– вот все, что ответил ему Гаврош.
Младший смотрел широко открытыми глазами, но ничего не говорил. Так как он лежал на краю циновки, а старший посредине, то Гаврош подоткнул ему одеяло, как это сделала бы мать, а циновку, где была его голова, приподнял, положив под нее старые тряпки, и устроил таким образом малышу подушку. Потом он обернулся к старшему:
– Ну как? Хорошо тут?
– Очень!
– ответил старший, взглянув на Гавроша с видом спасенного ангела.
Бедные дети, промокшие насквозь, начали согреваться.
– Кстати, - снова заговорил Гаврош, - почему это вы давеча плакали?
И, показав на младшего, продолжал:
– Такой карапуз, как этот, пусть его; но взрослому, как ты, и вдруг реветь - это совсем глупо; точь-в-точь теленок.
– Ну да!
– ответил тот.
– Ведь у нас не было квартиры, и некуда было деваться.
– Птенцы!
– заметил Гаврош.
– Говорят не «квартира», а «домовуха».
– А потом мы боялись остаться ночью одни.
– Говорят не «ночь», а «потьмуха».
– Благодарю вас, сударь, - ответил мальчуган.
– Послушай, - снова заговорил Гаврош, - никогда не нужно хныкать из-за пустяков. Я буду о вас заботиться. Ты увидишь, как нам будет весело. Летом пойдем с Наве, моим приятелем, в Гласьер, будем там купаться и бегать голышом по плотам у Аустерлицкого моста, чтобы побесить прачек. Они кричат, злятся, если бы ты знал, какие они потешные! Потом мы пойдем смотреть на человека-скелета. Он живой. На Елисейских полях. Он худой, как щепка, этот чудак. Пойдем в театр. Я вас поведу на Фредерика Леметра. У меня бывают билеты, я знаком с актерами. Один раз я даже играл. Мы были тогда малышами как вы, и бегали под холстом, получалось вроде моря. Я вас определю в мой театр. И мы посмотрим с вами дикарей. Только это не настоящие дикари. На них розовое трико, видно, как оно морщится, а на локтях заштопано белыми нитками. Затем мы отправимся в оперу. Войдем туда вместе с клакерами. Клака в опере очень хорошо налажена. Ну, на бульвары-то я, конечно, не пошел бы с клакерами. В опере, представь себе, есть такие, которым платят по двадцать су, но это дурачье. Их называют затычками. А еще мы пойдем смотреть, как гильотинируют. Я вам покажу палача. Он живет на улице Маре. Господин Сансон. У него на дверях ящик для писем. Да, мы можем здорово развлечься! В это время на палец Гавроша упала капля смолы; это вернуло его к действительности.
– А, черт!
– воскликнул он.
– Фитиль-то кончается! Внимание! Я не могу тратить больше одного су в месяц на освещение. Если уж лег, так спи. У нас нет времени читать романы господина Поль де Кока. К тому же свет может пробиться наружу сквозь щель наших ворот, и фараоны его заметят.
– А потом, - робко вставил старший, осмеливавшийся разговаривать с Гаврошем и отвечать ему, - уголек может упасть на солому, надо быть осторожнее, чтобы не сжечь дом.
– Говорят не «сжечь дом», а «подсушить мельницу», - поправил Гаврош.