Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи
Шрифт:
Едва ли не первым деянием нового государя был приказ воротить последних, оставшихся в живых, русских воинов. Подобное решение, сопровождавшее неизбежный пересмотр политической ориентации, лишь увеличило непритворную скорбь будущего императора французов. Однако бывший епископ Отенский, а ныне герцог Беневентский Шарль-Морис князь де Талейран не выразил особого огорчения по поводу неблагоприятных для Франции перемен. Да и что ему было печалиться, коли лично для него все осталось по-прежнему.
Как то было при Павле, он и при Александре продолжал снабжать русскую дипломатию, разумеется, за чистопробное золото, сведениями самого деликатного свойства. Что значила подобная малость для человека, который много лет радовал австрийский двор тайнами тех же русских, да еще заодно с секретами Франции, Пруссии и прочих держав? Для человека, который подсовывал затем свой утративший первую свежесть товар пруссакам? Именно этот разносторонний искусник и значился в списках русской разведки под кличкой «Анна Ивановна»… С подобной дамой ухо надо было держать востро. Недаром, когда Талейран наконец скончался, один из его приятелей меланхолично спросил: «Интересно знать, зачем ему это понадобилось?»
К числу сведений, запрошенных Павлом, но полученных уже Александром, были и бумаги, касающиеся рода де Кальве. Талейран передал их все скопом: родословное древо, украшенное геральдическими фигурами, дворянские грамоты и письма многих поколений, приватные мемуары, всевозможные счета и семейные предания.
«Предвечный отче! Мать святая И ты, поправший смертью смерть! Лучами близкого свиданья Ужель не озарится твердь?» Лесистый окоем раздольный Горит в скрещении мечей, Как светозарный Треугольник, Как зрак в сиянии лучей. Роса и луг и дол омыла, А все не разглядеть никак Сквозь облачко, что нежно скрыло Надмирной власти высший знак. Когда ж сукровицей заката Зеница Божья истекла, Сокрылась вечная загадка Во тьму витражного стекла. Во мглу капеллы, арок, башен И в пустоту настенных лат, Не потому ли, вещ и страшен, Над бургом ширился набат? Иная стража заступала… Ее приветствуя приход, Змея касанием ласкала Одетый крепом эшафот. «Князь тьмы! Единственную милость Знаменье сущности иной!» И огненным трезубцем мнилась Зарницы вспышка над скалой. Над той базальтовой постелью С дремучей хвоей, рыжим мхом, Отмеченной незримой тенью, Благоухающей грехом. Когда ж, как Матер Долороза, Луна свой подала намек, Зажглись на паутинках росы И розы скорбный лоск поблек. Ни солнца жар, ни трепет молний Так глубоко не проникал В колодец графской гладоморни, Как этот пепельный накал. Казалось, будто покрывала Судеб в тот миг приподнялись И все концы, и все начала Во всепрощении слились. Из знаков всех, из тайных, мудрых, То был отчетливейший знак, Что не пределом станет утро, Не палача последний взмах. Что за мучительной границей Иная распахнется даль, И коль ничто не сохранится. Пребудет в вечности печаль… Как хладен мрамор был в капелле! Как мертв распятый на кресте! И лишь потертости блестели На склепа бронзовой плите. Не там, не там! В пространствах ночи Мелькнул неизреченный свет, И пусть неверен, пусть непрочен Его запечатлелся след. Хоть неподвластен перемене Ход ночи в прорезях бойниц, Кассиопея, как знаменье, Пять звезд повесила на шпиц. И молнии пронзили выси Над той базальтовой плитой, И в камышах был выклик выпи Наполнен бабьей маетой. Скользили звери зодиака, И воском капала свеча На Девы бюст, на клешню Рака, Пометив домик палача. Там темной кровью отливала Маркграфа тяжкая печать, Которую тесьма качала, Как колыбель качает мать. Под этот ритм вращались сферы И тщились воды в море течь. Так подчиняются размеру Стиха и маятник, и меч. Когда же голову и тело В капеллу тихо занесли, На дубе вещая омела Качалась в золотой пыли. Был мрамор витражом окрашен, А у гвоздем пробитых ног, В густой тени зубчатых башен, Лежало то, что принял Бог. И хоть ничто не изменилось На каменном его лице, Пять тихих звездочек светилось Меж острых терний на венце. А в полночь вместо звезд знакомых, Чертивших литер «дубль ве», Взошел трезубец незаконный. О чем поведал де Кальве. Алхимик и астролог вместе, Известный, впрочем, как хронист. Его правдивости и чести Пергаментный свидетель лист.Глава 31
Подводный вулкан
В тот день с утра собирался дождь. Но грузные, набухшие облака никак не могли пролиться на тусклые, усыпанные палой листвой тротуары. Они только провисали все ниже, и было видно, как треплет ветер туманные их края.
Люсин зябко поежился, захлопнул форточку и включил настольную лампу.
— Исполнилась мечта идиота! — усмехнулся Березовский и небрежно похлопал по крышке легендарный ларец. — Вот он, наш двенадцатый стульчик. Остается узнать только, где зарыто когда-то хранившееся в нем сокровище… А, стариканчик? — Он скорчил комичную рожу и с нарочитой беспомощностью развел руками.
— Не скажу, что это очень меня волнует, — меланхолично заметил Люсин. — Хотя, конечно, мне бы больше понравилось, если бы сундук не оказался столь безнадежно пустым.
— Ты разочарован? — Березовский оседлал сундук, словно это был популярный снаряд, именуемый в спортзале козлом, и неуклюже перебрался на другую сторону.
Надо сказать, что ларец почти целиком заполнил тесный люсинский кабинетик Исцарапанный терниями веков и пропыленный всеми ветрами Европы, он уверенно стоял на четырех подшипниках между кожаным диванчиком и неказистым письменным столом об одной тумбе. Но были скучны и молчаливы грифоны по его углам. Сложив крылья и свесив змеиные шеи, тоскливо уставились они на казенный паркет.
Неужели здесь и закончится нескончаемый их перелет? Дым сражений и отблеск пожаров на синей стали кирас, зеленая вода лагуны, королевские лилии, черепа на зловещем бархате масонских запонов, подстриженные деревья и сказочные фонтаны Версаля, — неужели все это прошло навсегда, навсегда, как случайная рябь на воде?
— Ты разочарован? — переспросил Березовский.
— Нет, Юра, нет… Совсем не то. Не знаю, как тебе сказать…
— Я понимаю, — с готовностью кивнул Березовский.
— Нет, ты не понимаешь… То есть, быть может, и понимаешь, но, как бы это тебе сказать, немного не так… Я совсем не разочарован. Мы ведь с тобой и не надеялись что-нибудь найти в нем. Столько лет, Юра, столько сказочных лет… У одной старухи-то он, почитай, полвека почти простоял. Да и по всему было видно, что он давным-давно уже пуст. Может быть, с того самого дня, когда пали наконец стены Монсепора… Разве не так?
— Конечно, так, старик. Все верно. Но согласись все же, что была надежда найти хоть какие-нибудь следы, указание, что ли… А так ведь, что? Обрыв! Конец!.. Как жаль, как чертовски жаль! Приходится просыпаться после удивительного сна у разбитого, так сказать, корыта.
— Да. Это именно то… То самое ощущение! Ты хорошо уловил. Пора просыпаться. Но, дорогой, почему у разбитого корыта? Разве мы не нашли то, что искали?
— Ты-то, положим, нашел.
— Что ты имеешь в виду?
— Бочку с зацементированным трупом. Ведь у вас главное — это обнаружить труп. Разве не так?
— Отчасти, может, и так, — улыбнулся Люсин. — Правда, ты чересчур примитивно…
— Не в этом дело! — перебил его Березовский. — Я просто констатирую факт. Ты нашел все, что искал, и вполне этим удовлетворен. Верно?
— Опять же только отчасти, Юра. Смотря с какой точки зрения…
— С деловой! С чисто деловой. Теперь ты можешь написать исчерпывающую докладную, рапорт, закрыть дело… не знаю точно, как там это у вас называется?.. Можешь ведь? — упорствовал Березовский.
— Ну могу. Могу! — рассмеялся Люсин, глядя на красного, даже злого приятеля. — Что ты, собственно, хочешь доказать?
— Ничего, ровным счетом ничего! С меня вполне достаточно, что ты доволен. Рад, если мог тебе в чем-то помочь.
— Я по тебе вижу, как ты рад! В чем дело, Юр? Давай выкладывай.
— Что, отец? Что выкладывать-то, милай?
— Чем ты недоволен?
— Собой, только собой.
— Понимаю! Очень похвальная черта.
— Перестань издеваться!
— Я? Над тобой?
— Да, милок. Прояви великодушие. У тебя ведь удача…
— Ах вот в чем дело! У меня удача, а у тебя неудача? Так, что ли?
Березовский шумно вздохнул и улыбнулся вдруг виноватой, обезоруживающей улыбкой.