Собрание сочинений в 10 томах. Том 10
Шрифт:
О мой господин! Как же ты добр ко мне, с каким терпением переносишь мои женские прихоти и слабости! — Она протянула руки, как будто хотела обнять его. Но сразу же опомнилась и с легкой дрожью, более, может быть, выразительной, чем самый трагический жест, показала на диван, приглашая его сесть. Когда он сел, она придвинула к его ногам скамеечку, примостилась на ней и подняла на него внимательные глаза, словно ребенок, ожидающий сказки.
— Твои доводы, Лео, приведи мне твои доводы. Не сомневаюсь, что они у тебя веские, и, уверяю тебя, я их тщательно обдумаю.
— Я буду краток, — ответил он. — Мир — ты знаешь это еще со времен твоих… — Он недоговорил.
— Моих ранних скитаний, — закончила она за него.
— Да, твоих ранних скитаний… Мир превратил золото в эталон богатства. На этом основаны все цивилизации. Если ты произведешь золото в слишком большом количестве, ты подорвешь эту основу. Все кредитные операции прекратятся, и для удовлетворения своих нужд люди, как их дикие предки, вынуждены будут прибегать к натуральному обмену, как это делается у вас в Калуне.
— Почему бы и нет? — спросила она. — Это было бы проще и вернуло бы их к тем временам, когда они были чище и добрее и не знали ни роскоши, ни алчности.
— И проламывали друг дружке черепа каменными топорами.
— Зато теперь они пронзают друг другу сердца стальными клинками и теми свинцовыми штучками, о которых ты мне рассказывал. О Лео! Когда народы будут разорены, а их золотой кумир повержен, когда ростовщики и толстобрюхие купцы с ужасом увидят, что их сокровища обратились в горстки праха, когда я разорю все мировые биржи и буду хохотать над развалинами богатейших рынков, — не тогда ли наконец будут оценены по достоинству истинные добродетели?
Так ли уж велика беда, если я низвергну тех, кто дорожит презренным металлом более, нежели смелостью или добродетелью, тех, кто, по словам древнееврейского пророка, разоряет поле за полем, дом за домом, так что в конце концов у обобранных ими людей не остается даже крыши над головой? Что, если я докажу, что умнейшие из ваших торговцев, в сущности, глупцы, что, если я завалю ваших алчных менял столь желанным им золотом, сам вид которого станет им ненавистен? Что, если я встану на защиту бедных и угнетенных, против ненасытных орд Маммоны? Не будет ли ваш мир более счастлив, чем ныне?
— Не знаю, — ответил Лео. — Знаю лишь, что это будет другой мир, основанный на новых принципах, управляемый еще не испытанными законами и преследующий иные цели. Кто может предсказать, что произойдет или не произойдет в месте столь странном?
— Это мы узнаем в свое время, Лео. Но против твоего желания мы не будем переворачивать еще не прочитанную страницу. Пусть эта старая карга — Алчность — по-прежнему правит миром. Пусть желтоликий Король по-прежнему восседает на своем престоле, я не стану, как собиралась, заменять его другим правителем, а именно: той вечной пылающей Животворной Силой, действие которой ты видел недавно, Силой, мне подвластной, которая может укрепить здоровье людей либо даже изменить свойства металлов и в то же время по моему слову может уничтожить город или низвергнуть эту Гору.
Но посмотри, Холли устал уже удивляться и нуждается в отдыхе. О Холли, ты рожден хулителем всего совершаемого, но не свершителем. Я знаю это племя: еще в мои дни в александрийских общинах не прекращались их бесконечные препирательства; их позабытый прах давно уже разнесен ветрами. Холли, я говорю тебе, что по временам творцам и вершителям не до мелких сомнений и всяких придирок. Но не бойся, старый друг, и не таи на меня обиды. Твое сердце — и так чистое золото, зачем же мне золотить твои кости?
Я поблагодарил Айшу за ее добрые слова и отправился спать, размышляя, что же выражает ее истинные чувства: эта доброта или гнев, либо и то и другое — притворство. И еще я размышлял, почему у нее такая нелюбовь к александрийским критикам — хулителям, как она их называет. Может быть, она сочинила какую-нибудь поэму или основала новую школу философии, а они разнесли ее в пух и прах? Вполне возможно, но только если бы Айша и в самом деле писала стихи, я уверен, что они жили бы так же долго, как и стихи Сапфо.
Утром я убедился, что — какие бы достоинства Айши ни вызывали сомнение — химик она, бесспорно, выдающийся, может быть, величайший из всех живших когда-либо на свете. Пока я одевался, в комнату ввалились те самые жрецы, которых мы видели в лаборатории, они несли какую-то тяжелую штуку, прикрытую куском ткани, и по знаку Ороса положили ее на пол.
— Что это? — спросил я у Ороса.
— Дар, который в знак примирения посылает тебе Хесеа, — ответил он. — Я слышал, что вчера вечером ты посмел с ней поссориться.
Он сдернул ткань, и мы увидели большой сверкающий слиток, в моем и Лео присутствии помеченный Знаком Жизни: этот знак можно было видеть на его поверхности. Только теперь это было золото, а не железо; золото такое чистое и мягкое, что я мог бы ногтем нацарапать на нем свое имя. Тут же лежал и мой нож: лезвие его как было, так и осталось стальным, а вот рукоятка стала золотой.
Позднее Айша попросила меня показать нож и была не вполне удовлетворена результатами эксперимента. В лезвие на целый дюйм вплавились золотые полосы и пятна, и она опасалась, что сталь потеряла закалку и прочность, тогда как она намеривалась сделать золотой только рукоятку.
С тех пор я часто раздумывал, каким образом Айше удалось осуществить это чудо: из каких веществ составила она ту, сверкающую, подобно молнии, субстанцию, с помощью которой она изготовляла золото, раздумывал я и о том, есть ли у этой субстанции какая-либо связь с Животворным Огнем, пылающим в пещерах Кора. Я и по сей час не знаю ответа на этот вопрос, ибо он выше моего понимания.
Предполагаю только, что, готовясь к покорению земного шара, а для этого хватило бы одних ее алхимических познаний, она повелела, чтобы золото выплавлялось в пещере непрерывно.