Собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Мальтийский жезл
Шрифт:
— Ну конечно!
— Надо ли это понимать так, что у Протасова оказалась не ваша книга, а только похожая? — опасаясь, что Корнилов может ухватиться даже за такой сомнительный, но чреватый хлопотами вариант, Владимир Константинович вложил в свои слова все запасы уничижительной иронии. — Если вы скажете, что никогда не видели его в глаза, мне не останется ничего другого, как только принести вам свои извинения.
Петя молчал, натужно гримасничая и вращая белками. Все-таки с психикой у него явно были какие-то нелады.
— Я жду, Корнилов, — напомнил Люсин.
— Ну, продал я ему травник, и что с того?
— Запоздалое признание. Вы должны были сделать его еще в прошлый раз. Теперь оно работает против вас, укрепляя подозрения насчет вашей причастности к смерти Георгия Мартыновича.
Люсин не очень верил в такую возможность, но ему во что бы то ни стало была нужна правда. Особенно сейчас, когда отпала надежда прямиком выйти на этого Алексея.
— Я ни в чем не виноват! — закричал вдруг Петя и принялся подскакивать, хлопая себя по коленям. — Ни в чем! Ни в чем.
— Прекратите истерику. — Люсин налил в стакан немного газированной воды из сифона. — Выпейте и успокойтесь.
— Вы хотите меня погубить, — пожаловался Петя, стуча прокуренными зубами о стеклянный край. — Что я вам сделал?
— Позвольте не отвечать на дурацкий вопрос, — устало зажмурился Люсин.
— Вы думаете, что я убил? Ограбил? — Блуждающий взгляд Корнилова наполнился неизбывной тоской. — Бред какой-то. Но ничего не докажешь: выхода нет.
— А вы попробуйте.
— Что именно? Доказать, что я не убивал? Но это бессмысленно. Вам ничего не докажешь.
— Вы видите в моем лице смертельного врага? — Люсин участливо наклонился. — Вздор, Корнилов, ей-богу, вздор. Даже стыдно.
— Но ведь вы сами…
— Что я сам? Я лишь пытаюсь подать вам руку помощи. И в прошлый раз, и теперь. Скрывая правду, вы вредите только себе. Не лгите, не изворачивайтесь, и все обойдется, если, конечно, вы действительно ни с какого боку не причастны к убийству.
— Слово чести! Лучше бы я сжег эту чертову книгу! Волей-неволей поверишь в дьявольские козни…
— Откуда вы знаете Протасова?
— Возле буки случайно разговорились, на горке.
— Где-где?
— На горке, у памятника первопечатнику. Там возле букинистического народ обычно толчется.
— Давно с ним дело имеете?
— Да этим летом и познакомились.
— Действительно знает толк в книгах?
— Как свинья в апельсинах, — зло передернулся Петя. — Я бы давил таких.
— Как говорится, благими намерениями… И какие же сделки вам удалось совершить?
— Да всего ничего. Первый раз «Историю искусств» отдал, потом эту… проклятую.
— Сколько взяли? — спросил Люсин, отыскав в списке собрание Гнедича.
— «История» за пятьсот пошла, эта — тысячу двести.
— Чего ж так скромно? С честного труженика полторы, а обожравшемуся мафиози скидка? Где логика? Протасов, говорят, за ценой не стоял.
— Это ежели цена твердая. А так торговался до седьмого поту, выжига!.. Я ведь сначала две с него спросил. Только вы не пишите.
— Эти подробности меня не волнуют. — Люсин небрежно смахнул лежащие на столе бумаги в ящик и даже выключил магнитофон. — Тем более что с Протасовым, сами понимаете, я тоже кое о чем побеседую… Почему вы именно ему предложили травник?
— Я и другим предлагал. Не потянули.
— Кому, например, указать можете?
— Да тому же Бариновичу, который про алхимию написал. Не читали?
— Верно, — Люсин благосклонно кивнул. — Был у нас такой разговор с Гордеем Леоновичем.
— Выходит, знаете уже? — Корнилов разочарованно повел плечом. — Для чего тогда спрашивать?
— С одной-единственной целью: помочь вам выпутаться. Прошу прощения. — Люсин сделал знак, что должен прерваться, и взял трубку телефона селекторной связи.
— Завтра в одиннадцать встретитесь с Протасовым, — ответил на его краткое приветствие Кравцов и добавил чуть ли не зловеще: — Не задерживайтесь там.
Глава тридцать вторая
Анатомия мгновения
Он ушел в глубокий омут, залег в тину и не подавал признаков жизни. От матерых людей знал, что нужно продержаться хотя бы полгода, а там привычная текучка возьмет свое. Новые заботы принудят ослабить хватку. Не на нем одном клином сошлось. Что же касается «чистых» документов, то он соображал, как делаются подобные вещи, и примерно догадывался, куда следует обратиться по такой надобности. Так, на всякий случай, ибо не верилось до конца, что легавые все-таки выйдут на его след. Себя-то он ни с какой стороны не обозначил: ни когда отсиживался на хлебах у Протасова, таясь всякого постороннего глаза, ни там, среди колючих сосенок, под глухой завесой дождя. Вышло, конечно, не совсем ладно. Не стоило мараться на всю жизнь за полтора куска. Тревоги и хлопоты обойдутся дороже, это уж как пить дать. Только прислушиваться к горестным нашептываниям было б последнее дело. Прошлого, как известно, не воротишь. Что было, то сплыло. Уж он-то всякого нагляделся за свои молодые годики и твердо усвоил немудреное правило: жить надлежало только сегодняшним. Завтра — штука обманчивая. Оно никому не гарантировано.
В первый раз Алексей попал за колючую проволоку, когда ему едва исполнилось восемнадцать. По-глупому, по-пустому. За пьяную драку, в которой кто-то кому-то проломил череп обрезком водопроводной трубы. Не до смерти, но вполне квалифицированно. И хотя на той железке не осталось никаких отпечатков, как-то так выстроилось, что судья припаял это дело ему и соответственно отмотал на всю катушку.
С той переломной поры и началось его переучивание. Вернее, волчье натаскивание, потому что школьные годы не оставили в душе почти никакого следа. Случайно застрявшие в памяти осколки прописных истин, конечно же, в счет не шли. Грош цена вызубренной премудрости, если так и не сформировалось то главное, определяющее, без чего нет человека как мыслящей личности.