Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста
Шрифт:
— Ты видишь? — обратился Кирилл к Лобсану Дугэрсурэну, насчитав после двух часов пути то же количество свай и лодок.
— Что? — не понял Лобсан, наклоняясь к оконцу.
— Вон там, — нерешительно указал Кирилл на примерещившийся водоем, послушно повторявший повороты машины.
— Так это мираж, — равнодушно взглянув, отвернулся Лобсан.
— Я понимаю, что мираж, но отчего такое поразительное постоянство? Едем-едем, и хоть бы чуточку сместилось.
— Это же не кино! — снисходительно заметил Дугэрсурэн. — Такая атмосфера. Очень сильная рефракция. Особенно здесь, в Чоноин-шорголга. Дорога сплошных миражей.
Как бы в подтверждение его слов, прямо на ходу вынырнул вполне реальный выветренный останец. Шофер резко свернул — вездеход тряхнуло и повлекло по утрамбованной осыпи к остро накрененным базальтовым плитам, торчащим из-под припорошенного снеговой крупкой песка. Просвет между темно-красными с хмурым свинцовым глянцем скалами открылся в самый последний момент. Последовал очередной бросок, и вновь в раме окна возникла прежняя картина.
— Вот дороги я почему-то не приметил! — поморщился Кирилл, потирая ушибленное плечо.
— Тебе и не обязательно. Лишь бы Сандыг видел. А он знает свое дело, можешь не волноваться.
— Я не волнуюсь. Просто ушибся слегка.
— Лучше держись. — Лобсан показал на скобу. — Нам еще долго кочевать.
Они выехали на одиннадцатую буровую сразу же после митинга, состоявшегося в самом центре. Местное начальство уговаривало остаться на праздник — все же такое событие: первый газоконденсатный фонтан! — но Лобсан был непреклонен. Решение возобновить проходку одиннадцатой лишь с началом весны его никак не устраивало, и он решил заручиться поддержкой буровиков, которые переселились на зиму в соседний аймак.
— Поедешь с нами? — позвал он Кирилла, когда румяные круглолицые красавицы в нарядных халхасских одеждах пригласили гостей на концерт в Дом культуры.
Кириллу хотелось дождаться вестей из Москвы, да и праздник пропустить было жалко, но, зная, сколь многое зависит теперь от одиннадцатой, он согласился без колебаний. Из чисто мужской солидарности. Свою микроскопическую, но, как выяснилось, совсем не лишнюю лепту он уже внес и ничем, кроме дружеского участия, не мог подкрепить упрямую убежденность Дугэрсурэна в продуктивности тамошнего триаса. Само это слово, хоть и звучало заманчиво, было для него таким же туманным, как постоянно мелькающие в разговоре «кайнозой», «мезозой» или «юра». Он и не пытался разобраться в очередности этих, длившихся миллионы лет, геологических эр и периодов, закаменевших пластами доисторической жизни. Только верхний мел, откуда был поднят цилиндрик диатомового песчаника, прочно врубился в память.
Облик пустыни многократно менялся. Опушенная заиндевелой дымкой высушенного морозом дериса, она влекла и пугала немыслимым совершенством оттенков и форм. Базальтовые гряды сменялись иззубренными утесами, утрамбованные в причудливой сетке трещин проплешины тонули в песчаных оранжевых лунках, изборожденных графитовыми завитками серповидных теней. Что-то странное происходило со зрением. Ближние предметы ускользали от взора в текучей расплывчатости, а удаленное поражало геометрической четкостью очертаний. Но порой что-то сдвигалось и рушилось в лишенной воздуха перспективе и на передний план назойливо вылезали ничтожные, а то и вовсе не различимые нормальным глазом крупицы. Одноликие массы цвета как бы распадались на первозданные элементы, а весь ландшафт представал сотканным из отдельных точек полотном художника-пуантилиста. Каждая песчинка вырисовывалась отдельным кристалликом, вобравшим в себя и тени, и свет, и полную завершенность космоса.
Исчезало различие между большим и малым, между пылающим на горизонте горным кряжем и осколочком халцедона, выброшенным протектором на бубен глинистого такыра.
Все, о чем ворожила пустыня, глухо стеная в ночи, мог рассказать любой камешек или жестяная колючка, впитавшая звездный мороз. Только остановись на мгновение, возьми в руки, прислушайся сердцем.
Вездеход полз по бездорожью, ныряя, как в штормящем океане. Он один и перемещался в застывших волнах, над которыми зависли уснувшие руины заоблачных городищ.
— Не жалеешь, что с нами поехал? — спросил Лобсан.
— Я и мечтать не смел, что увижу такое. — Кирилл насилу оторвал привороженный взгляд от запыленного окна.
— Погоди, еще не то будет!.. Только не надо смотреть так долго — голова заболит.
— И так перед глазами искры танцуют…
— Отдохни малость. Есть хочешь?
— Пожалуй.
Лобсан развязал узелок, в котором оказались сухие пенки и ломоть хлеба. В термосе плескался, исходя приманчивым паром, горячий чай.
— А как же Сандыг? — Стараясь не пролить, Кирилл наполнил прыгающие на откидном столике кружки.
— У него есть, не беспокойся. Обедать не скоро будем. — Дугэрсурэн провел пальцем по карте. — Нам еще ехать и ехать.
— Недаром говорят, что работа геолога — это одна нескончаемая дорога. Я бы вряд ли смог всю жизнь так, но пока мне нравится… У тебя есть жена, Лобсан?
— Не женился еще. У нас знаешь как говорят? «Где любовь, там и забота».
— А девушка?
— Девушка, конечно, есть. Как же иначе? — Лобсан засмеялся. — С девушками легко. Они сами выбирают себе парней. Наши женщины очень самостоятельные. Моя бабка всем домом командует. Дедушка ее до сих пор боится.
— Ты тоже?
— Бабку? Конечно, боюсь. Я ее люблю, Кира. Кого любишь, того и боишься, слушаешь. Нет, мне еще рано жениться. Счастье мужчины — беспредельная степь.
— Тоже народная мудрость?
— Не знаю, так дед говорит.
— Еще знаешь какие-нибудь пословицы? Про любовь?
— Про любовь? — напрягся, вспоминая, Дугэрсурэн. — «Одна головня — не огонь, одинокий человек — не человек». Нравится?
— Как же тогда степь, которая счастье мужчины? — улыбнулся Кирилл.
— Каждый его по-своему понимает, счастье. — Лобсан не поддержал шутки. — Мне еще одна поговорка вспомнилась: «Плохо уложенная ноша — мученье для верблюда, большая любовь — мука для сердца». Не желаю я такой любви. Пустая трата времени и сил. Я знать хочу, а не терзаться.