Собрание сочинений в 15 томах. Том 5

Уэллс Герберт Джордж

— Вполне, — сказала миссис Джехорем.

Молчание.

— Он как будто рассержен.

— И сюртук в пыли.

— Походка довольно твердая, — сказала миссис Мендхем, — а то можно бы подумать… В такую жару…

Опять молчание.

— Понимаете, милочка, — сказала миссис Джехорем, опуская лорнет, — я, собственно, вот что имела в виду: он, возможно, какая-нибудь знаменитость, скрывающаяся под причудливым нарядом.

— Если можно назвать нарядом то, что граничит с наготой.

— Спору нет, это было эксцентрично. Но мне приходилось видеть маленьких

детей в таких же распашонках, какая была на нем. Люди искусства часто позволяют себе разные причуды в одежде и поведении. Гений может украсть лошадь там, где какой-нибудь счетовод не посмеет заглянуть через чужой забор. Очень может быть, что он знаменитость и подсмеивается над нашей сельской простотой. И право же, его костюм был не так уж неприличен — приличней, чем велосипедный костюм на этих Новых женщинах. Я на днях видела такой в каком-то иллюстрированном журнале — кажется, в «Новом Бюджете», — знаете, милочка, ну просто трико! Нет, я склоняюсь к гипотезе о гении. Особенно после его игры. Я уверена, что он оригинал. И, вероятно, презабавный. Знаете, я буду просить Викария, чтобы он меня с ним познакомил.

— Моя дорогая! — вскричала миссис Мендхем.

— Непременно, — сказала миссис Джехорем.

— Боюсь, вы слишком опрометчивы, — предостерегла миссис Мендхем. — Гении и все такое — это хорошо в Лондоне. А не здесь, в церковном доме.

— Мы же собираемся просвещать народ. Я люблю оригинальность. Так или иначе, я хочу посмотреть на него вблизи.

— Будьте осторожны, чтобы вам не увидеть больше, чем следует, — сказала миссис Мендхем. — Я слышала, моды сильно изменились. Как я понимаю, в высшем свете решили, что гениев больше не следует поощрять. Эти недавние скандалы…

— Только в литературе, милочка, смею вас уверить. А в музыке…

— Говорите что угодно, милочка моя, — сказала миссис Мендхем, вдруг свернув на другое, — вы меня не убедите, что костюм этого субъекта не был до крайности откровенен и непристоен.

Самое обычное происшествие

Ангел задумчиво шел полем вдоль живой изгороди, направляясь к дому Викария. Лучи заходящего солнца сияли на его плечах, и тронули золотом дом, и горели огнем во всех окнах. У ворот, залитая солнечным светом, стояла маленькая Делия, служанка. Она стояла и глядела на него, приставив щитком ладонь к глазам. Ангелу вдруг пришло на ум, что хоть она здесь красива и не только красива — она живая и теплая.

Девушка открыла перед ним калитку, а сама посторонилась. Она его жалела, потому что ее старшая сестра была калекой. Он поклонился ей, как поклонился бы всякой другой женщине, и одну секунду глядел ей в лицо. Она ответила взглядом на взгляд, и у нее екнуло в груди. Ангел нерешительно подошел.

— У вас очень красивые глаза, — сказал он спокойно, с оттенком удивления.

— О, что вы, сэр! — сказала она и отпрянула.

Удивление на лице Ангела перешло в растерянность. Он пошел дальше по дорожке между клумбами Викария, а она все стояла, придерживая рукой калитку, и неотрывно смотрела ему

вслед. Под увитой розами верандой он оглянулся и посмотрел на нее.

Еще секунду она тоже смотрела на него, потом как-то неловко повела плечом, повернулась к нему спиной, захлопнув при этом калитку, и стала как будто смотреть вниз на долину, туда, где высилась колокольня.

Основа основ всего сущего

За обедом Ангел рассказал Викарию обо всем, что его наиболее поразило из приключившегося с ним в тот день.

— Что странно в людях, — заметил Ангел, — это ваша готовность, чуть ли не наслаждение, с каким вы причиняете боль. Те мальчики, когда они утром швырялись в меня…

— …Казалось, делали это с радостью? — подсказал Викарий. — Знаю.

— А ведь они не любят боль, — сказал Ангел.

— Да, — подтвердил Викарий. — Не любят, если больно им самим.

— А еще, — сказал Ангел, — я видел красивые растения, у которых листья растут остриями — два сюда и два туда, а когда я погладил один листок, он у меня вызвал очень неприятное ощущение.

— Жгучая крапива! — догадался Викарий.

— Это был новый вид боли. А другое растение, с головкой, как маленькая корона, и богато украшенное листьями, кололось и жалило…

— Чертополох, наверно.

— И у вас в саду есть красивые растения с нежным запахом…

— Шиповник, — сказал Викарий. — Как же, помню.

— И тот алый цветок, что выскочил из коробки…

— Из коробки? — удивился Викарий.

— Этой ночью, — напомнил Ангел. — Он еще полез на занавески… Огонь!

— А!.. Спички и свеча! Да, — сказал Викарий.

— Потом животные. Собака сегодня вела себя очень нехорошо… И эти мальчики, и вообще, как люди разговаривают… Каждый будто рвется или, во всяком случае, хочет доставить боль. Каждый будто о том и хлопочет, как бы причинить другому боль.

— Или как бы самому избежать ее, — сказал Викарий, отодвинув от себя тарелку. — Да, конечно. Везде идет драка. Весь наш живой мир — сплошное поле битвы, весь мир! Нас подстегивает боль. Да. Это лежит на поверхности! Ангел это разглядел в один день.

— Но почему же все хотят — все хочет — делать больно? — спросил Ангел.

— В Ангельской Стране это не так? — спросил Викарий.

— Не так, — сказал Ангел. — Почему же здесь это так?

Викарий медленно вытер салфеткой рот.

— Да, здесь оно так, — сказал он. — Боль, — заговорил он еще медленней, — есть основа основ нашей жизни. Знаете, — продолжал он, немного помолчав, — я, пожалуй, просто не мог бы представить себе… мир без боли… И все же, когда вы утром играли на скрипке!.. А наш мир, он другой. Он полная противоположность вашему, Ангельскому миру. Многие люди, превосходные, благочестивые люди, видя всюду боль, настолько подпали под ее действие, что стали думать, будто после смерти большинству из нас будет еще хуже, чем здесь. Мне такой взгляд представляется излишней крайностью. Но это вопрос глубокий. Его обсуждать, пожалуй, не в наших возможностях.