Собрание сочинений в 15. томах Том 3

Уэллс Герберт Джордж

Три помощника были весьма почтенными представителями сословия английских мастеровых. Они были добросовестны, хотя и не очень понятливы, выносливы, вежливы и трудолюбивы. Один из них, Спаргус, заведывавший кухней, а также всеми слесарными работами, был когда-то моряком; второй, Гиббс, ведал столярной частью; а третий, некогда садовник, считался теперь старшим помощником и исполнял самые разнообразные поручения. Но в сущности все трое были простыми чернорабочими. Всю исследовательскую работу вел сам Кавор. Невежество его сотрудников могло показаться беспросветным даже по сравнению с моим отрывочным полузнанием.

А теперь обратимся к самому предмету исследований. Здесь, к несчастью, предо мной встает весьма серьезное

затруднение. Я отнюдь не ученый специалист. Если бы я попытался изложить строго научным языком м-ра Кавора цель его опытов, то, боюсь, не только сбил бы с толку читателя, но и сам бы безнадежно запутался. При этом я, конечно, допустил бы какую-нибудь грубую погрешность и сделался бы посмешищем в глазах всех знатоков математической физики в нашей стране. Итак, полагаю, всего лучше будет, если я стану описывать здесь мои впечатления моим собственным неточным языком, вместо того, чтобы рядиться в мантию ученого, на которую не имею никакого права.

Объектом изысканий м-ра Кавора являлось вещество, непроницаемое (он употреблял другой термин, который я позабыл, но слово непроницаемое как нельзя лучше передает соответственное понятие) для всех форм лучистой энергии. Он разъяснил мне, что лучистая энергия — это свет, теплота, рентгеновские лучи, возбудившие так много толков года два тому назад, электрические волны Маркони или, наконец, тяготение. Все эти виды энергии, — говорил он, — излучаются из какого-нибудь центра и действуют на другие тела на расстоянии, отчего и происходит термин лучистая энергия.

Ну так вот: почти все известные нам вещества являются непроницаемыми для тех или иных форм энергии. Стекло, например, проницаемо для света, но гораздо менее проницаемо для теплоты, почему им пользуются для изготовления каминных экранов; а квасцы, тоже проницаемые для света, препятствуют распространению теплоты. С другой стороны, раствор иода в двусернистом углероде целиком поглощает свет, но остается проницаемым для теплоты. Он скроет от вас огонь, но позволит жару достигнуть до вас. Металлы не проницаемы не только для света и теплоты, но и для электрического тока, который проникает сквозь раствор иода и сквозь стекло почти так же свободно, как если бы их вовсе не было на его пути. И так далее.

Все нам известные вещества проницаемы для силы тяготения. Пользуясь экранами разного рода, вы можете защитить любой предмет и от света, и от тепла, и от электрического влияния солнца, и от теплоты, излучаемой землей. Металлическими листами вы можете заслониться от маркониевых лучей, но ничто не оградит вас от солнечного или земного притяжения. Почему это так, сказать трудно. Кавор не видел оснований, по которым такое непроницаемое для тяготения вещество не может существовать, и я, конечно, был не в силах возразить ему. Длиннейшими вычислениями, без сомнения понятными лорду Кельвину, профессору Лоджу, профессору Карлу Пирсону и всякому другому крупному ученому, но лишь вызывавшими безнадежную путаницу у меня в голове, Кавор доказывал, что подобное вещество не только мыслимо теоретически, но и должно обладать некоторыми определенными свойствами. То была изумительная цепь логических и математических умозаключений. В свое время она поразила и заинтересовала меня чрезвычайно, но повторить ее здесь я не в состоянии.

— Да, — говорил я в ответ, — да! Продолжайте, пожалуйста.

Впрочем, для дальнейшего изложения нашей истории достаточно будет сказать, что Кавор считал возможным приготовить это непроницаемое для тяготения вещество из сложного сплава различных металлов с примесью некоего нового элемента, если не ошибаюсь — гелия, который ему присылали из Лондона в запечатанных каменных кувшинах. Эта деталь моего рассказа уже вызвала кое-какие сомнения, но — насколько я помню — именно гелий присылали ему в запечатанных каменных кувшинах. То было нечто весьма летучее и разреженное… О, если

б я догадался тогда делать заметки!

Но мог ли я предвидеть, что такие заметки со временем мне понадобятся?

Всякий, у кого есть хоть искра воображения, легко поймет, какие чудеса техники обещало подобное вещество. Поэтому я надеюсь, что читатель заразится хотя бы отчасти волнением, охватившим меня, когда истина наконец раскрылась предо мною после мудреных толкований Кавора. — В самом деле, хорошенький отдых для сочинителя театральных пьес! — Прошло немало времени, прежде чем я убедился, что правильно понимаю его. При этом я, конечно, остерегался задавать вопросы, чтобы не разоблачить перед ним всей глубины моего невежества.

Но никто из читателей этой книги не разделит целиком моих тогдашних чувств, потому что из моего спутанного рассказа до сих пор неясно, что это поразительное вещество было в скором времени действительно приготовлено.

Сколько помнится, с тех самых пор, когда я впервые побывал в доме у Кавора, мне вряд ли удалось проработать над моей пьесой хотя бы в течение одного часа подряд. Совсем другое занятие нашлось для моей фантазии. Возможности, заложенные в этом веществе, казались беспредельными. В какую бы сторону я мысленно ни обратился, повсюду я видел ошеломляющие перевороты. Например, достаточно положить лист этого вещества под любой самый тяжелый груз, и его можно будет поднять простой соломинкой. Само собой разумеется, я прежде всего приложил мысленно этот новый принцип к пушкам, броненосцам и вообще к военному делу. Затем перешел к мореплаванию, транспорту, строительству и ко всем видам промышленного производства. Случайность, поставившая меня у колыбели новых времен, — потому что здесь несомненно рождалась новая эпоха, — принадлежала к числу тех, которые выпадают один раз в тысячелетие. И все это развертывалось, развертывалось без конца. Между прочим я уже предвидел, что мне предстоит воскреснуть в качестве делового человека. Воображению моему представлялись бесконечно разветвляющиеся акционерные общества, участие в прибылях и здесь, и там, и повсюду, синдикаты, привилегии, концессии, тресты. Они непрерывно расширялись и умножались, пока, наконец, одна исполинская акционерная компания для эксплоатации каворита не становилась властительницей всего земного шара.

И я участвовал во всем этом!

Тут я пошел напрямик. Я знал, что все ставлю на одну карту, но не хотел терять время.

— Мы стоим накануне величайшего открытия, — сказал я, упирая на слово мы. — Если вы хотите удержать меня в стороне от этого, то вам придется меня застрелить. С завтрашнего дня я буду вашим четвертым помощником.

Казалось, он был удивлен моим энтузиазмом, но не обнаружил ни малейших признаков подозрительности или враждебности. Как видно, он еще не научился ценить себя по достоинству.

Он поглядел на меня с некоторым сомнением.

— Вы действительно намерены это сделать? — спросил он. — А ваша пьеса? Как быть с вашей пьесой?

— Пропади она пропадом! — крикнул я. — Дорогой сэр, неужели вы не понимаете, чего вы уже достигли? Неужели вы не понимаете, что вы готовитесь совершить?

В моих устах это был простой вопрос, не требовавший ответа, но оказалось, что Кавор действительно не понимал. Во всех житейских делах он не смыслил ровно ничего. Этот удивительный маленький человечек все время работал, руководясь исключительно теоретическими интересами. Когда он говорил, что «предпринимает самый важный опыт из всех, какие видел мир», он подразумевал, что посредством этого опыта он примирит множество противоречивых теорий и разрешит множество спорных вопросов. О практическом применении нового вещества он думал не больше, чем машина, изготовляющая артиллерийские орудия, думает о конечных целях войны. Интересное вещество можно было приготовить, и он собирался сделать это, v'la tout, как говорят французы.