Собрание сочинений в 19 томах. Том 12.Когда король губит Францию

Дрюон Морис

Нынче утром я пригласил вас, дон Кальво, проехаться со мной в носилках... По-моему, вы уже начинаете привыкать к тряске. Впрочем, буду краток... Я хочу вместе с вами припомнить, что я ему наобещал, а чего вообще не обещал, и только. Ибо теперь нам надо держать ухо востро, потому что по дороге вас будут осаждать те, до чьих просьб и ходатайств я якобы снизошел. Ведь сказал же он мне: «Просьбами о мелких льготах я не хочу надоедать вашему высокопреосвященству: я прямо вручу список мессиру Франческо Кальво, человеку, безусловно, высоких знаний, или же мессиру дю Буске...» Вот те и на! Не для того я прихватил с собой папского аудитора, двух богословов, двух ученых-юристов и четырех церковнослужителей, чтобы превращать в законнорожденных всех незаконнорожденных сыновей священников, которые отправляют в здешней епархии церковную службу или пользуются бенефициями. Просто чудо какое-то, что после тех льгот, которые предоставил им во время своего пребывания на папском престоле мой святейший покровитель Иоанн XXII... не меньше пяти тысяч льгот, причем добрая половина дарована этим поповским ублюдкам, и, конечно, они покупали себе индульгенции, что помогло пополнить папскую казну... все-таки и по сию пору встречается столько рукоположенных в сан священнослужителей, которые просто-напросто плод греха...

Как папскому легату, мне дана относительная свобода действий – к примеру, я имею право на протяжении всего нашего пути предоставить лишь десять льгот, и никак не больше. Две я и предоставил монсеньору Буржскому, и то это уже слишком. Церковным канцеляриям я имею право предоставить двадцать пять льгот, а также и священникам, оказавшим мне личные услуги, а вовсе не тем, кто значится в списках, которые успел мне подсунуть монсеньор Буржский. Так что наградите одного, причем выберите кого-нибудь поглупее и не имеющего никаких заслуг; пусть это ему боком выйдет. Если кто и удивится, отвечайте: «Сам монсеньор особо рекомендовал его». Ну а бенефиции, на кои наша власть не распространяется, иначе говоря, доходы с аббатств, мы никому распределять не будем – ни священнослужителям, ни мирянам. «Монсеньор Буржский слишком много запросил. Его высокопреосвященство не желает давать повода для зависти...» А две-три бенефиции лучше добавим монсеньору Лиможскому, который вел себя скромнее. Неужели я прибыл сюда из Авиньона с единственной целью – осыпать благодеяниями этого монсеньора Буржского, причем к вящей его выгоде. Я не слишком-то уважаю тех, кто локтями расчищает себе дорогу, выставляя напоказ сотни облагодетельствованных ими людей, и пусть епископ Буржский не тешит себя мыслью, что я буду говорить с Папой о том, чтобы его сделали кардиналом.

И потом, на мой взгляд, он слишком снисходителен к фратричеллам, да я сам видел, как по коридорам его дворца их немало разгуливало. Пришлось ему напомнить о послании Святого отца против этих заблудших францисканцев – мне-то, слава богу, послание это хорошо известно, я сам его составлял,– которые возомнили себя проповедниками, ввергают в соблазн сирых своим нарочито убогим одеянием, а на самом деле ведут опасные речи против христианской веры и подрывают уважение к папскому престолу. Я ему напомнил, что ему дана власть исправлять и карать этих злоумышляющих против церковных канонов, а в случае необходимости просить помощи у светской власти, как то сделал в минувшем году Папа Иннокентий VI, с соизволения коего послали на костер Жана де Шастийона и Франсуа д’Арката, погрязших в ереси... «Ересь, ересь... скорее уж, заблуждения, но их тоже надо понять. Они ни в чем не виноваты. И к тому же времена меняются...» Вот что он мне ответил, монсеньор Буржский. А я недолюбливаю этих прелатов, которые чересчур хорошо понимают дурных проповедников и, вместо того чтобы примерно их покарать, желая снискать себе славу, держат нос по ветру.

Я буду вам весьма признателен, дон Кальво, ежели вы будете приглядывать за нашим другом во время пути, и постарайтесь сделать так, чтобы он не наставлял моих прислужников и не слишком изливал душу монсеньору Лиможскому или другим епископам, которых мы прихватили с собой.

Пускай-ка испытает на собственной шкуре всю прелесть нашего путешествия, хотя мы будем делать небольшие переезды, раз дни становятся все короче, а холод все чувствительнее. Десять—двенадцать лье в день – не больше. Я не хочу разъезжать в темноте. Поэтому-то сегодня мы дальше Сансерра не двинемся. Впереди у нас целый длинный вечер. Прошу вас, остерегайтесь тамошнего вина. Вино душистое и легко пьется, но крепче, чем кажется поначалу. Сообщите об этом Ла Рю, и пускай он следит за моей свитой. Мне вовсе не улыбается видеть пьянчуг в папской ливрее... Да вы опять побледнели, Кальво! Нет, вы решительно не переносите носилок... Вылезайте, вылезайте-ка поскорее, прошу вас!

Глава II

Королевский гнев

Итак, поездка в Германию сорвалась, к крайней досаде нашего Наваррского. Вернувшись в Эвре, он не перестал баламутить. Прошло три месяца; к концу марта прошлого года... Да-да, я не ошибся, прошлого... или, ежели вам угодно, нынешнего... Но в этом году Пасха пришлась на 24 апреля, значит, был еще прошлый год...

Да, знаю, знаю, Аршамбо: Новый год во Франции празднуют первого января, но существует довольно дурацкий обычай вести летоисчисление для архивов, договоров и памятных дат начиная с первого дня Пасхи. И главная глупость, вносящая повсюду путаницу, заключается в том, что официальное начало года отсчитывают от переходящего праздника. Так что в иной год получается по два месяца марта, зато в иные совсем не бывает апреля... Разумеется, все это нужно изменить, тут я с вами совершенно согласен.

Уже давно об этом идут разговоры, но до сих пор так ничего и не сделано. По-моему, это раз и навсегда должен решить сам Святейший Папа для всего христианского мира. И поверьте мне, больше всего страдаем от этой путаницы мы, в Авиньоне. Ведь что получается: в Испании, как и в Германии, Новый год приходится на первый день Рождества, в Венеции на 1 марта, в Англии на 25 марта. И до того доходит, что если несколько государств заключили соглашение, скажем, весной, то никто толком не знает, о каком именно годе идет речь. Вообразите себе хоть такой случай: перемирие между Францией и Англией должно было быть подписано перед самой Пасхой; для нашего короля Иоанна это означало бы год 1355, а для англичан – 1356-й! О, я целиком с вами согласен, нет на свете ничего глупее этого, но никто не желает отказываться от своих привычек, пусть даже самых отвратительных. Больше того, похоже, что нотариусы в городах и деревнях, прево и все прочие, кто имеет касательство к делам управления, получают удовольствие, барахтаясь во всех этих сложностях, сбивающих с толку простых людей...

Ну так вот, я говорил вам о том, что в конце марта король Иоанн впал в великий гнев... Разумеется, разгневался он на своего зятя. Надо признать честно: поводов для этого у него было предостаточно. На Генеральных штатах Нормандии, собравшихся в Водрее, не смущаясь присутствием королевского сына, нового герцога Нормандского, были сказаны такие резкие слова об Иоанне II, каких никогда раньше и не слыхивали, и произносили их депутаты дворянского сословия, подстрекаемые братьями Эвре-Наваррскими. Особенно, как мне передавали, свирепствовали оба д’Аркура, дядюшка и племянник, а племянник, толстяк граф Жан, тот дошел даже до того, что крикнул: «Клянусь Господом нашим, король этот плохой человек, но и король он тоже плохой, и храни меня от него Господь!» Как вы можете себе без труда представить, все это дошло до ушей Иоанна II. А на Генеральные штаты северных провинций, собранные вскоре после этого, депутаты от Нормандии вообще не явились. Просто не пожелали приехать. Не пожелали впредь участвовать в утверждении налогов и субсидий, а также выплачивать их. Впрочем, на заседании тех же Штатов выяснилось, что налог на соль и обложение всех торговых операций не принесли того успеха, на который рассчитывали. Тогда решено было учредить с конца года, нынешнего года, налог на ежегодный твердый доход.

Надеюсь, вы сами понимаете, как было встречено предложение отдавать королю часть того, что было получено, нахватано или заработано в течение всего года, а подчас уже и израсходовано... Нет-нет, это не касалось ни Перигора, ни тем более Лангедока. Но я сам знаю: в наших краях немало людей, которые перешли к англичанам, испугавшись, как бы это новшество не распространилось и на них. Налог на доходы совпал со вздорожанием съестных припасов, и почти повсюду начались смуты, прежде всего в Аррасе, где восстал простой люд; и пришлось королю Иоанну II отрядить туда своего коннетабля во главе многих ратных людей, дабы схватить вожаков. Ну конечно, от всех этих событий нашему королю радости было мало. Но какое бы испытание ни выпадало на долю государя, он должен уметь властвовать собой. Однако, как вы сами видите, этого не произошло.

Находился тогда Иоанн II в аббатстве Бопреан-Бовези по случаю крестин первенца его светлости Иоанна Артуа, ставшего графом д’Э с тех пор, как ему пожаловали все владения и титулы Рауля де Бриена, казненного коннетабля... Да-да, тот самый сын графа Артуа, на которого он как две капли воды походил внешностью. При виде его люди опомниться не могли – будто перед ними появился не Иоанн, а Робер Артуа, такой, каким был он в возрасте сына. Гигант, шагающая башня. Волосы рыжие, нос короткий, на щеках какая-то щетина вроде свиной, круглая голова вместе с массивной нижней челюстью вросла прямо в могучие плечи. Ему требовалась не простая лошадь, а такая, что потянет ломовые дроги; и когда он в полном воинском облачении врывался в неприятельские ряды, то производил там немалые опустошения. Но на этом сходство отца с сыном заканчивалось. В смысле ума полная противоположность. Отец был коварен, проницателен, быстр и лукав, даже чересчур лукав. А у сынка в голове были вроде бы не мозги, а раствор извести, который к тому же успел застыть намертво. Граф Робер был великий крючкотвор, заговорщик, подделыватель документов, клятвопреступник, убийца. А граф Иоанн, как бы во искупление отцовских грехов, являл собой образец благородства, честности и преданности. На его памяти отец потерпел крах и был изгнан из Франции. А сам он в детстве просидел недолгое время в узилище вместе с матерью и братьями. Думается мне, что он до сих пор еще не свыкся с мыслью, что не только получил полное прощение, но и отцовское состояние. Взирает он на короля Иоанна как на живое воплощение самого Искупителя. И потом, ему ударило в голову, что он тезка короля. «Мой кузен Иоанн... кузен мой Иоанн...»

Так после каждых двух слов они вставляли «кузен Иоанн». Люди моего поколения, хорошо знавшие Робера Артуа, даже если им пришлось пострадать от его происков, не без чувства какого-то сожаления смотрели на бледную копию, оставленную нам отцом. Ах, граф Робер, первый во Франции гуляка! При жизни этого неистового, казалось, все вокруг гремело. Когда он скончался, на наш век словно опустилась тишина. Даже на поле битвы сейчас будто стоит не такой гул и звон... Сколько бы ему было теперь лет? Постойте, постойте-ка... что-то около семидесяти. О, он был достаточно крепок, чтобы дожить до такого возраста, если бы случайная стрела, пущенная английским лучником, не сразила его при осаде Ванна... Можно только добавить, что, сколько ни старается сын доказать свою преданность короне, ей от этого не лучше, чем от отцовских измен.