Собрание сочинений в 19 томах. Том 12.Когда король губит Францию
Шрифт:
Знаете, за сколько дней я проделал путешествие из Авиньона до Бретея в Нормандии, когда я отправился к королю Иоанну, начавшему там дурацкую осаду крепости? Ну, ну, скажите!.. Нет, дорогой племянник, меньше. Выехали мы 21 июня, в день солнцестояния, и как раз в первый его час. Ибо вы знаете или, вернее говоря, не знаете, что такое отъезд папского нунция, или двух нунциев, коль скоро нас тогда было именно двое... Существует добрый обычай, в силу коего вся священная коллегия кардиналов после торжественной мессы отправляется вслед за отъезжающими и сопровождает их еще целое лье после выезда из города; и всегда собирается огромная толпа и тоже идет вслед или глазеет на наше шествие с обочины дороги. А двигаться надо не спеша, как во время церковной процессии, иначе шествие не получится торжественным. Потом делают привал, и кардиналы выстраиваются в ряд по старшинству, а нунций обменивается с каждым братским лобзанием. Вся эта церемония длится до зари, а то и дольше... Итак, выехали мы 21 июня. А в Бретей мы попали 9 июля. Через восемнадцать дней. Никколо Капоччи, мой спутник, занемог. Надо сказать, что я его, этого неженку, здорово протряс. Никогда еще он на таких рысях не езживал. Зато уже через неделю гонцы вручили в собственные руки Папы мою реляцию о первой встрече с королем.
Сейчас-то нам ни к чему так торопиться. Во-первых, в это время года дни уже короткие, даже если погода сейчас нам благоприятствует... Просто не помню, чтобы у нас в Перигоре когда-нибудь стоял такой прекрасный ноябрь, как нынче. А какой свет! Но когда мы продвинемся ближе к северу, боюсь, как бы нам не попасть в непогоду. Я кладу на путешествие месяц с лишним, так что до Меца мы доберемся к Рождеству, если будет на то воля Божья. Нет-нет, совсем незачем мне так спешить, как прошлым летом, коль скоро вопреки всем моим стараниям война по-прежнему идет и сам король Иоанн в плену.
Как могла приключиться подобная беда? О, дорогой племянник, не вы первый и не вы последний в недоумении пожимаете плечами. Вся Европа не может до сих пор опомниться от удивления и с утра до вечера обсуждает – почему да как... Беды королей приходят издалека, и подчас люди принимают за злополучную судьбу то, что, по сути дела, роковое следствие самой их натуры. И чем страшнее беды, тем глубже их корни.
Вся эта история известна мне в мельчайших подробностях... Пожалуйста, натяните на меня полость... Уверяю вас, я того ждал. Ждал, что на этого короля, а следовательно, увы, и на это государство обрушатся невзгоды, что оно придет в упадок. Ведь в Авиньоне мы знаем все, чем живет королевский двор. Все их интриги, все их комплоты тотчас же становятся нам известны. О любом проектируемом браке мы узнаем раньше, чем сами брачующиеся: «В случае, если девица принадлежит к такому-то царствующему дому и отдаст свою руку государю, принадлежащему к такому-то царствующему дому и который доводится ей троюродным братом, даст ли Святой отец разрешение на сей брак?..» Узнаем о любом готовящемся договоре, коль скоро посланцы обеих сторон отряжаются к нам; и о любом преступлении, поскольку к нам бросаются за отпущением грехов... Святая церковь поставляет королям и принцам их канцлеров, равно как и большинство их легистов...
Вот уже целых восемнадцать лет ведет открытую борьбу королевский двор Франции с королевским двором Англии. А в чем она, причина этой борьбы? А причина в том, что король Эдуард претендует на французский престол, это уж безусловно! Но это лишь предлог – надо признаться, прекрасный с точки зрения юриспруденции предлог,– ибо тут можно спорить до скончания веков; но не в том единственная и подлинная причина этой свары. Существующие границы между Гиенью и соседними графствами, границы издавна довольно-таки нечеткие. Взять хотя бы наш Перигор: все эти земли записаны весьма беспорядочно, так что в смысле прав феодалов получается настоящая путаница; и к тому же когда вассал и сюзерен – оба короли, то трудно ждать, чтобы они так легко договорились между собой: тут и соперничество в делах коммерческих, в первую очередь я имею в виду торговлю шерстью и тканями, что, скажем, привело к спорам за Фландрию; тут и то обстоятельство, что Франция поддерживает шотландцев, а шотландцы представляют постоянную угрозу с севера английскому королю... Война началась не по одной какой-нибудь причине, а по сотне причин разом, тлевших, как костер в ночи. А тут еще Робер Артуа – человек, потерявший честь и изгнанный из родной земли,– отправился в Англию раздувать эти головешки. Папа – а Папой был тогда Пьер Роже, то есть Климент VI,– сам делал все и других побуждал делать все, лишь бы не дать вспыхнуть этой братоубийственной войне. Он обращался к обеим сторонам с увещеванием, склонял их к соглашению, к взаимным уступкам. Он тоже отрядил тогда легата, а легатом этим был не кто иной, как нынешний Папа, тогда еще кардинал Обер. Он под рукой подбросил королям мысль о Крестовом походе, в котором приняли бы участие они оба и подняли бы своих сеньоров. Славный был бы способ направить их кровожаждущие притязания по другому руслу и в то же время вновь сплотить христианский мир... Но вместо Крестовых походов – не угодно ли – Креси. Впрочем, ваш батюшка там был: oн, очевидно, рассказывал вам, и не раз, об этой катастрофе...
Ax, дорогой мой племянник, вы сами увидите на своем веку – не велика заслуга служить всем сердцем хорошему королю; следуя за ним, вы выполняете долг ваш, и сопряженные с этим трудности вам нипочем, ибо вы знаете, чувствуете, что дела ваши ведут к высшему благу. Трудно другое – хорошо служить плохому монарху... или плохому Папе. В годы ранней моей юности я видел людей, беззаветно служивших Филиппу Красивому, и были они счастливы своим служением. А для того, чтобы верно служить этим тщеславным Валуа, надо сделать над собой усилие, и немалое. Советов они не желают слушать и внимают голосу разума лишь тогда, когда повержены в прах и разбиты.
Только после Креси Филипп VI согласился на перемирие, взяв за основу подготовленные мною предложения. И очевидно, не такие уж безнадежно плохие предложения, раз перемирие это длилось – я не говорю о вспыхивавших время от времени местных стычках,– длилось, повторяю, с 1347 по 1354 год. Семь относительно мирных лет. Казалось, наконец-то нам улыбнулось счастье. Но нет, в наш проклятый век только-только стихнет бряцание мечей, как грянет чума.
Вас, в Перигоре, она обошла стороной... Ну конечно, конечно, Аршамбо, и вам тоже пришлось уплатить свою дань сему бичу Божьему, да-да, вы тоже насмотрелись немало ужасов... Но, поверьте, даже сравнения никакого не может быть с густонаселенными городами, да еще окруженными густонаселенными деревнями, как, скажем, Флоренция, Авиньон или Париж. А знаете ли вы, что бич этот пришел к нам из Китая через Индию, Малую и Среднюю Азию? Говорят, он дошел даже до Аравии. Чума – эта болезнь неверных – была послана нам, дабы покарать погрязшую во грехах Европу. Корабли завезли чуму из Константинополя и с берегов Леванта на греческий архипелаг, а оттуда она прошествовала в Италию, перемахнула через Альпы и обрушилась на нас, прежде чем достигла Англии, Голландии, Дании и наконец затихла у границ далеких северных стран – Норвегии, Исландии. И у вас тоже чума протекала по-разному, другими словами, были и у вас две формы чумы: одна, что убивала человека в течение трех дней, сопровождалась горячечной лихорадкой, так что в жилах спекалась кровь... бедняги, пораженные этим страшным недугом, уверяли, что они заживо претерпевают все муки ада... И другая – тут агония длилась медленнее – пять-шесть дней, но лихорадка была столь же сильной, и были еще бубоны и пустулы в паху и под мышками.
Семь месяцев подряд Авиньон жил под свист этого бича. Каждый вечер, отходя ко сну, мы спрашивали себя: проснемся ли мы завтра? Каждое утро мы ощупывали себе подмышки и пах. Стоило почувствовать хоть небольшой жар, как человек впадал в смертную тоску и глядел на вас безумными глазами. При каждом вздохе невольно приходила в голову мысль – уж не с этим ли глотком воздуха в меня вошла зараза? Расставаясь с другом, каждый задавался мыслью: «Кто? Он или я, а быть может, мы оба?» Ткачи умирали прямо в своих мастерских, рухнув у остановившихся станков; золотых дел мастера испускали дух возле своих остывших тиглей; менялы – у своих прилавков. Дети умирали, вскарабкавшись на смертный одр, где лежал уже остывший труп матери. А зловоние, Аршамбо, а зловоние, ползшее над Авиньоном! Все улицы были вымощены мертвыми телами.
Половину, поймите, половину жителей Авиньона унесла чума. Только за четыре месяца 1348 года, с января по апрель, насчитали шестьдесят две тысячи умерших. Папа наспех купил участок земли под кладбище, но уже через месяц оно было переполнено – там захоронили одиннадцать тысяч мертвецов. Люди умирали, и никто за ними не ухаживал; их хоронили, и никто их не отпевал. Сын боялся заглянуть к родному отцу, а отец боялся заглянуть к родному сыну. Семь тысяч заколоченных, пустых домов! Все, кто имел хоть какую-нибудь возможность, бежали из Авиньона в свои загородные дворцы.
Климент VI вместе с несколькими кардиналами, в числе коих был и я, остался в городе: «Если Бог восхощет, Он призовет нас к себе». И по его приказу осталось большинство церковнослужителей папского двора, а их было четыре сотни, но они не слишком усердствовали для общего блага. Папа оплачивал медиков и лекарей; на свой счет содержал возчиков и могильщиков; велел раздавать жителям съестные припасы, а стражникам предписал принимать разумные меры против распространения заразы. Тогда-то никто не упрекал его в том, что он, мол, не считая, транжирит деньги. Он отчитывал монахов и монахинь, которые не исполняли долга милосердия в отношении больных и умирающих. Ох и наслушался же я, как исповедовались и каялись во грехах люди самого, казалось бы, высокого положения, могущественные, даже князья церкви; как стремились они очистить душу от скверны и вымолить отпущение грехов. Даже ломбардские и флорентийские банкиры щелкали на исповеди от страха зубами и проявляли неведомую им доселе щедрость. А любовницы кардиналов... да-да, племянничек, не у всех, конечно, но кое у кого есть... Так вот, эти прекрасные дамы являлись, дабы возложить свои драгоценности к ногам Пресвятой Девы Марии! При этом они держали у очаровательных своих носиков платочки, пропитанные ароматическими эссенциями, а придя домой, скидывали на пороге свои башмачки. Те, что обзывали Авиньон градом нечестивцев и даже новым Вавилоном, не видали его в годину чумы. Все тогда стали набожными, поверьте мне!
Странное все-таки создание человек! Когда жизнь ему улыбается, когда пользуется он цветущим здоровьем, когда в делах все ему благоприятствует, когда супруга его плодовита и в его краю царит мир, разве не должен он именно тогда с утра до ночи возноситься душой к престолу Божьему, дабы возблагодарить его за дарованные им милости? Как бы не так – он и не вспоминает о своем создателе, задирает нос и нарушает все заповеди господни. Зато, едва обрушится на него горе, едва сразит его бедствие – он тут же кидается к Богу. И молит его, и себя чернит, и обещает исправиться... Так что Господь Бог с полным основанием посылает на нас беды, раз это, по-видимому, единственный способ принудить человека вернуться в лоно церкви...