Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1
Шрифт:
Бальмонт, в те годы увлекавшийся Шелли, проецировал свои отношения с женщинами на творчество английского поэта. Для него и Лохвицкой «книгой судьбы» стала поэма Шелли «Розалинда и Елена». Именно отсюда был взяты образ поэта-бунтаря Лионеля, с чувствами, вольными, как ветер, и его возлюбленной Елены, которая согласилась уйти с ним, презрев условности общества. Как говорится в поэме, церковью для них стала звездная ночь, алтарем – земля, а священником – шепчущий ветер (ст. 852–854). Что Лионель в стихах Лохвицкой – это Бальмонт, было замечено давно. Но что Елена у Бальмонта – это Лохвицкая, заметить труднее, тем более, что Еленой звали третью жену поэта, которая стала своего рода двойником поэтессы. Тем не менее на это указывают
Сразу после свадьбы Бальмонт с женой уехал за границу. Именно тогда их с Лохвицкой «роман в стихах» развернулся в полную силу. Их взаимные посвящения узнаются по использованным стихотворным размерам, образам, иногда – по мимолетным фразам. Сложенные вместе, эти стихи читаются как связное повествование, в котором отразились все перипетии их любовной истории.
В 1905 году Бальмонт опубликует драму «Три расцвета». Вне контекста стихотворной переклички с Лохвицкой она малопонятна, поэтому внимания никогда не привлекала. Три расцвета – это три этапа взаимоотношений неизменной героини, Елены и трех ипостасей героя: Юноша – Любящий – Поэт. Трем «расцветам» соответствуют три цвета: золотой, красный, голубой. Золотой расцвет – чистая полудетская влюбленность Елены и Юноши. Но Елена не хочет сказать Юноше: «Люблю» – и он гибнет. Здесь присутствуют аллюзии на стихи 1895–1896 годов. Не случайно и посвященный Лохвицкой цикл в сборнике Бальмонта «Тишина» назывался «В дымке нежно-золотой».
Красный расцвет – период страсти. В стихах обоих поэтов, созданных в 1897–1899 годах, действительно, много красного цвета, красных цветов, огня. Но красный цвет угнетает Елену и Любящий тоже гибнет.
Наконец, третий расцвет – голубой. Елена и Поэт встречаются где-то в горном замке, где все голубое, вместе смотрят на луну, Елена наконец признается Поэту в любви и оба тают в лунном сиянии.
До конца понять, что за этим стоит, невозможно, потому что никаких дневниковых или эпистолярных пояснений поэты не оставили. Здесь много общей литературной игры, однако исключительно к игре эти взаимоотношения не сводятся, они слишком много значили для обоих.
Для Лохвицкой, которая вела жизнь домашней затворницы, вечно в отсутствии мужа, вечно при детях, дружба с Бальмонтом поначалу была глотком свежего воздуха. Несмотря на свое разгоревшееся увлечение, она прекрасно понимала, что не уйдет к нему, и отнюдь не только потому, что не могла помыслить о том, чтобы бросить детей, и не потому, что брачные обеты не были для нее пустым звуком (даже если допустить, что ее брак начался «неправильно»). При всей своей привязанности к Бальмонту, она, по-видимому, не верила, что с ним можно связать судьбу, что совместная жизнь принесет им счастье. Женившись на Андреевой, Бальмонт получил средства для путешествий и самореализации, а также ценные родственные связи. Через Андрееву он породнился с меценатом С.А. Поляковым, который впоследствии стал директором издательства «Скорпион». Иными словами, это родство способствовало славе Бальмонта. Лохвицкая не могла предложить ему ничего равного. Вместе их вероятно, ожидали бы отверженность, бедность, неустроенность, а кроме того – подводные камни в виде сложностей собственных характеров. Это определило ее выбор.
В середине 1890-х годов Лохвицкая начала писать стихотворные драмы. У широкой публики эти произведения успеха не встретили, однако они необыкновенно интересны с точки зрения автобиографических мотивов. Первая из этих драм – «На пути к Востоку». В главной героине, царице Балькис, узнается сама поэтесса. Вообще, все героини Лохвицкой похожи на нее саму, – в этом ее поэзию можно сравнить с художественным творчеством Зинаиды Серебряковой, чьи героини всегда немного похожи на автопортреты художницы. Итак, в драме Лохвицкой Балькис Савская направляется в восточную страну, чтобы встретиться с премудрым Соломоном. В Соломоне угадывается лирический герой ее ранних стихотворений. Биографический подтекст тут неясен [27] . На пути не без участия злого духа Ивлиса Балькис встречается с юношей Гиацинтом. В этом образе однозначно узнается Бальмонт. Балькис и Гиацинт влюбляются друг в друга, увлеченная любовью Балькис отстает от каравана, однако в результате Гиацинт, узнав, что они остались одни, и что царица намерена ждать, когда за ней вернутся, бросает ее на произвол судьбы. В следующей сцене, уже по прошествии времени, к царице Балькис приводят схваченных пленников: это Гиацинт и его невеста, грубая и неотесанная фиванка Комос, которой приданы портретные черты Андреевой. И Гиацинт, и Комос униженно просят Балькис пощадить их, что она и делает. Остатки прежнего чувства лишь дают ей возможность больнее уязвлять обожающую Гиацинта Комос.
27
«Царь Соломон» в драме «На пути к Востоку», «Маг Сильвио» в драме Вандэлин – нет ли здесь намека на Владимира или Всеволода Соловьева?
Из всего этого можно заключить, что Лохвицкая все же была обижена на Бальмонта и ревновала. К Андреевой она была явно несправедлива: та не была ни грубой, ни неотесанной. По свидетельству мемуаристов, держалась Андреева всегда с достоинством и бесчисленные романы своего мужа всерьез не воспринимала. Однако тот факт, что сама Андреева а в воспоминаниях постаралась вычеркнуть Лохвицкую из биографии Бальмонта, упомянув ее лишь вскользь и всего один раз, пожалуй, говорит о том, что поэтесса была для нее опасной соперницей и насмешек жена Бальмонта ей не простила.
Постоянно общаясь в стихах на расстоянии, за последующие годы поэты встречались лишь считаные разы, однако эти встречи были знаменательны. Одна из этих встреч состоялась 19 ноября 1897 года, когда Бальмонт приехал в Москву договариваться об издании своего сборника «Тишина». Дата узнается косвенно. Это – день рождения Лохвицкой. И именно в этот день разочарованный Валерий Брюсов записывает в дневнике: … приехал Бальмонт, которого я так ждал, так жаждал. На нем двойной галстук, он подстрижен так тщательно.
La llena luna… Полная луна…Иньес бледна, целует, как гитана.Te amo… amo… Снова тишина…Но мрачен лик печальный Дон-Жуана…» [28]Брюсов таким образом намекает, что Бальмонт предпочел любовное свидание задушевной беседе с долгожданным другом. «В своих письмах он говорил, что в России ему нужен я один. О, конечно, оригинал не таков, как мечты» [29] .
Бальмонт познакомил возлюбленную с другом, однако сближения не получилось. «С Бальмонтом мы расстались холоднее, чем я ждал. Быть может, его обидели мои неблагосклонные впечатления о г-же Лохвицкой, которая показалась мне довольно бездарной женщиной» [30] . Впоследствии Андреева в воспоминаниях выскажет предположение, что трещина в отношениях двух друзей возникла из-за того, что Бальмонт попытался ухаживать за женой Брюсова. Однако скорее всего она замалчивает имя Лохвицкой.
28
Брюсов. Дневники. Письма. Автобиографическая проза. М., 2002. С. 46.
29
Там же. С. 45.
30
Там же. С. 46.
Брюсов и в дальнейшем отзывался о Лохвицкой почти исключительно неблагосклонно. В то же время творчеством ее он интересовался и пристально изучал его: об этом свидетельствуют многочисленные пометки в томиках ее стихов, сохранившихся в его библиотеке. В полушутливой-полусерьезной пародии на пророческие слова Христа, в которой Брюсов обличает новых поэтов, он включает Лохвицкую в их число: «Горе тебе, словесность русская! И ты, о Бальмонт, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься. Отринута ты. Зинаида Прекрасная! Ты пошла и убоялася, и вспять обратилася. Также и Мирра Александровна, сотворила бо себе кумира и поклониласья ему земле долу» [31] . Этих новых поэтов он, однако, отделяет от презренных «стихослагателя Федорова» и «Ап. Коринфского».
31
Брюсов. Дневники. Письма. Автобиографическая проза. М., 2002. С. 63.
В принципе, Лохвицкая и должна бы упоминаться в числе старших символистов. В своем развитии она прошла тот же путь, ее достижения и неудачи – того же уровня и порядка. Но если имя ее все же чаще отбрасывается в «предсимволизм», то в значительной мере именно из-за несложившихся отношений с Брюсовым, Гиппиус [32] , да и просто из-за того, что она по замкнутости характера не появлялась в модернистских литературных собраниях. Вторая причина: скорый успех, выпавший на долю ее первых стихов, которые и стали восприниматься как ее визитная карточка. Почти все поэты ее поколения (Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов) начинали примерно с таких же стихов – в традиции отчасти Фета, отчасти – Надсона. Но если их первые сборники канули в Лету и не ассоциировались с последующим творчеством, то Пушкинская премия, увенчавшая первый сборник Лохвицкой, во многом сослужила ей дурную службу. Сама поэтесса, похоже, была уверена в незыблемости существующего миропорядка, не чувствуя, что скоро изменится все, в том числе и привычная система оценок. Она, разумеется, хотела признания, но добивалась его путем традиционным и академичным: представляя сборник за сборником на суд той же комиссии, присуждавшей Пушкинские премии. За первым томом, снискавшим успех, последовали третий, четвертый и пятый (второй был пропущен, потому что Лохвицкая сама считала, что в нем слишком много эротики [33] ). Из тех, что были поданы на премию, награжден был только последний, пятый, но уже – посмертно и, похоже, больше из сожаления о безвременной кончине автора. В этом была своя справедливость: после смерти Лохвицкой в некрологах зазвучали суждения, что литературная критика виновата перед ней и что ее попросту затравили. Однако в сознании современников и потомков Пушкинские премии вскоре обесценились, выше стали ставиться суждения мэтров нового искусства, – и здесь мы вновь возвращаемся к невольному конфликту Лохвицкой с Брюсовым.
32
Ср. запись Фидлера о Лохвицкой: «Декламировала другие свои стихи, причем Зина Мережковская – во время чтения – отвернулась с выражением плохо скрываемой зависти». (Фидлер. Из мира литераторов… С. 233.)
33
Фидлер запечатлел в записях свой диалог с Лохвицкой: «Считаете ли Вы, что второй том Ваших стихотворений лучше первого?» – «Во втором такое количество эротики, что э т о п р о с т о н е п р и л и ч н о!» (Фидлер. Из мира литераторов… С. 230.)