Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3
Шрифт:
Публика хохотала, а Слава обзывался в ответ:
— Сам ты матрасная пружина. Как ни дави, только колешься!
Довольный общим балагурством, желая продолжить, поддержать начатое, Семка сказал:
— Мужики! Теперь потреплемся. Вот когда я в лагерь ездил, мы перед сном в палатке байки рассказывали. Старались страшнее. Только чем страшнее байки, тем больше смеху. Давайте и мы!
— Сказки, значит? — спросил дядя Коля. — Не-а, я сказок не знаю. Вышел из возраста.
— Я тоже, — потянулся Гусев. — Вот вздремнуть бы сейчас.
— Ну, а правду? — просительно сказал Семка.
— Какую же тебе правду? — усмехнулся Гусев, кладя голову на кулак и прячась под шубу.
Семка посмотрел вдаль, словно выискивая там, какую он правду хочет, обвел глазами воду, разлившуюся вокруг, и придумал:
— Ну, к примеру, про стихийные бедствия, раз мы тут, как цуцики, загораем.
— Эк, хватил, — возразил Слава, — стихийных бедствий у нас быть не должно. Разве что отдельные наводнения и частные землетрясения. А так все нормально.
— Во дает! — кивнул на него Семка. — Помешанный.
— Ему иногда вожжа попадает, — усмехнулся дядя Коля. — Под хвост.
— А я был при одном бедствии, — отозвался Орелик. — На Памире. Ледник там двинулся.
Семка заколготился, подтащил к Вальке спальник, устроился поудобнее.
Орелик засмеялся.
— Ты чего это в рот глядишь? — спросил он.
— Слушаю про ледник.
— Э-э, — шутя толкнул его Валька, — так, брат, не годится. Сам выдумал, сам первый и рассказывай.
Семка сморщил нос, выпучил глаза.
— Я никаких таких случаев не видел!
— Ну, тогда поспим, — обрадовался Слава, поворачиваясь на бок.
Семка расстроился. Ему так хотелось хоть раз какой-нибудь, пока все вместе и никто не мешает, как в поселке, и никому не надо идти опять в маршрут, посидеть немного, поговорить, повеселиться в конце концов. Сколько они вместе ходят и только вечером собираются. Да и то! Поедят, свалятся от усталости и храпят. А он бродит вокруг них или сидит рядом, и поговорить не с кем. Нельзя же так, все дело да дело. А время — мимо, мимо. Потом же жалеть будут — ходили, жили рядом, а поговорить основательно все времени не хватало.
Гусев уже свистел носом, симулируя сон, дядя Коля тоже чего-то скисал, один Валька глядел на Семку выжидающе, и он стал спасать положение, стал спасать эти минуты, когда он дудел на расческе, а дядя Коля плясал и потом боролся с Гусевым.
— Я… это, — торопясь, начал Семка, — про бедствия не знаю. Смешным можно заменить?
— Дуй! — велел дядя Коля. — Вали смешное! — и растянул рот, готовый смеяться.
Семка лихорадочно и тщетно перебирал свою короткую жизнь, неинтересные, обыкновенные случаи, свидетелем которых ему приходилось быть, но ничего, кроме глуповатых анекдотов и розыгрышей, не вспомнилось. Он решил рассказать про один розыгрыш посмешнее, это было не так давно, когда Семка учился в радиошколе в другом городе и втроем с двумя приятелями снимал частную комнату.
Поначалу оба товарища очень нравились Семке, один, Ленька, привез с собой аккордеон и вечерами громко играл, наклоня голову, свесив на глаза челку и чуть наклонив ухо к инструменту, словно прислушиваясь к его работе. Второго звали Юриком, он был сероглаз, неприметен и любил поесть, но зато здорово работал на ключе, обходил остальных и в чистоте, и в скорости.
В общем, Семка делил свое добродушие поровну между двумя товарищами до одного случая, вернее, розыгрыша, на который толкнул его и Леньку Юрик-мазурик: так они прозвали соседа после этой истории.
Вечером, после занятий, Семен и Ленька пришли домой. Жутко хотелось есть, днем они заняли у кого-то рубль, пообедали, думая дотянуть до завтра — завтра выдавали стипешку, но своих возможностей не рассчитали: по дороге на частную квартиру аппетит разыгрался до невозможности. До стихийного прямо бедствия.
У булочной они проверили карманы, вытряхнули медяки, наскребли восемь копеек, взяли городскую, бывшую французскую, булку, похожую на лодку, перевернутую вверх днищем, и еще копейка осталась на разживу.
Дальше до дому они трусили легкой рысью, надеясь, что Юрик, любивший поесть, дома и у него можно будет разжиться сыром и маслом.
Юрик, верно, был дома, пил чай из эмалированной кружки, перед ним стоял слегка подкопченный дюралевый чайник, пол-литровая банка, наполовину заполненная маслом, слегка синим от некачественного стекла банки, и возлежал солидный куль из грубой желтой бумаги. В этом куле был сахарный песок.
Семка и Леонид скинули пальтишки, бросили их на кровать, вытащили свою посуду. Ленька налил чай и сказал Юрику, не очень льстясь, но и не очень грубя:
— Дай-ка сахарку-то!
— И маслица! — добавил Семка.
Юрик поднял на них утомленный взгляд, отер испарину, выступившую на лбу, оставив, однако, бусинки пота под носом, и, распрямляя свое хлипкое тело, велел:
— А вы повежливее попросите!
— Ишь ты, — возмутился Ленька, — гад какой! Как это у тебя просить, интересно, надо?
— Как следует, — проговорил Юрик, прихлебывая чай, — не грубо.
— Да брось ты, — сказал Семка, — давай гони! Вон у тебя сколько.
— Мое, сколько ни было! — произнес Юрик, придвигая к себе пухленький куль с сахарным песком.
— Все равно не в коня корм, — попробовал убеждать его Ленька, сколько ни жрешь, вон какой худой. — Но Семка оборвал его:
— Плюнь! Пусть подавится, частный капитал.
Они тогда обозлились здорово, разделили городскую булку пополам, запили ее несладким чаем и улеглись голодные.
— Во, моромой! — обзывал Юрика из своего угла Ленька.
— Куркуль! — бурчал Семка.
— Мазурик! — придумывал приятель.
— Юрик-мазурик! — досочинил Семка.
Юрик-мазурик молчал, не замечая перекрестного огня артиллерии.