Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3
Шрифт:
Дело ясное, карусель неплохая прибавка к пенсии я может его прокормить, но только одного его, да и то под обрез.
Что же делать? Пойти в другое место, найти работу повыгоднее? Можно было и так, и работа бы ему нашлась, без сомнения, но как же тогда Анатолий?
Странное дело, как быстро сводит жизнь людей. Давно ли Пряхин и понятия не имел ни о каком гармонисте? И вот — поди ж ты! — не представляет себя без Анатолия, без его музыки, без веселого голоса и непрестанного смеха.
Слепой инвалид обладал какой-то неясной силой, которая незримо, невидимо, но упорно и мощно заставляла Пряхина жить в странно оптимистическом ритме. Анатолию было тяжко, он мучился слепотой, с трудом переносил темноту. Но ни на минуту не расслаблялся. Смеялся и играл. Играл и смеялся.
— Слыхал радио? — кричал каждое утро Пряхину Анатолий. — Ну немчура пляшет! А! Здорово наши гнут! — И Алексей заражался его радостью. Анатолий жал кнопочки своей гармошки, музыка разрывала утреннюю тишину, а Пряхину хотелось обнять своего гармониста: ведь тот приучал его радоваться. Снова радоваться в этой жизни.
А теперь получалось — его надо бросить? Вот и ходил Пряхин по одному кругу — что же делать, как быть?
Под вечер гармошка Анатолия надолго смолкла, а потом в проеме фанерной дверцы возник он сам.
— Слышь! Братишка! — крикнул он, как всегда, уверенно и весело. — А что за девочка? Чего ты так бросился? Дочка командира, может? Довоенных друзей?
Эх, Анатолий, как и сказать-то…
— Мать я ее задавил, понимаешь, — тихо произнес Алексей. — На машине. Две сестры у нее да бабка. — Гармонист молчал, бессмысленно стараясь вглядеться в Пряхина. Лицо его вытянулось и замерло. — Вот такие-то дела, — произнес Пряхин. И добавил: — Братишка…
Анатолий все стоял в дверном проеме, неудобно согнувшись, напряженно повернул лицо к Пряхину, потом выругался.
— И молчит! — закричал он. — Надо же, молчит! Запер в себе! На замок! — И оборвал неожиданно: — Нюра!
Послышались шаги, рядом с Анатолием появилась его жена, взяла под руку, готовая вести домой, но он сказал громко:
— Надо Алексея на хорошую работу устраивать, чего он тут дурака валяет! Ему жратва нужна, много жратвы! У него, оказывается, семья четыре человека!
— Может, к нам, — поглядела Нюра на Пряхина.
— Какая у вас жратва, — не согласился Анатолий. — Уголь да бревна разгружать, представляешь?
— Иногда приходят вагоны с картошкой и капустой, — не согласилась Нюра. — И ночью можно.
Вот! Это подходило Пряхину. Бросать Анатолия нельзя, ни за что нельзя, а подработать ночью — милое дело.
Гармонист шел, ухватившись за Алексея и жену, вел его домой, не отпуская от себя, и Пряхин радовался, что теперь, пожалуй, порядок.
После ужина Анатолий поднялся из-за стола, ощупывая кончиками пальцев стенку, подошел к комоду, открыл ящик, повернул лицо к Нюре:
— Не возражаешь?
— Проживем, — бодро ответила Нюра, и Анатолий обрадованно засмеялся, крикнул:
— Конечно, проживем. Все же пенсия. Да и карточки.
Он вернулся за стол, прижимая к груди красную книжку, протянул ее Пряхину.
— Держи, Алеха! — крикнул он. — Мы от этих денег не разбогатеем, а ты буханку хлеба возьмешь. В месяц на одну наскребется.
Алексей ничего не понимал, какую такую книжечку сует ему гармонист, потом раскрыл ее. Орденская. И сколько тут записано: боевое Красное Знамя, два — Отечественной войны, Звездочка, медаль "За отвагу".
— Да ты герой! — растерянно произнес Пряхин.
— А что? — охотно согласился Анатолий. — Глаза свои не задаром потерял. Покрошили мы их крепенько!
Он засмеялся. Положил перед Пряхиным стопку купонов — за ордена платили. Алексей отодвинул книжки:
— Не возьму. Нельзя. Я сам.
— Сам, сам, — недовольно передразнил его Анатолий. И вдруг принялся торопливо уговаривать: — Бери, Алеха, бери, я тебя понимаю, ты сам должен, сам, но и эти деньги не мои. Получать неудобно как-то, не за то же я глаза терял, а и отказаться нехорошо. Но вот детишкам — в самый аккурат. Мы же за них воевали-то! За них!
Не все понял Пряхин в этой сбивчивой речи, а что недопонял почувствовал. Бережно положил в карман денежные купоны за ордена. Поглядел на друга. Эх, Анатолий! Ну а теперь на разгрузку пора. Самому пора.
Нюра повела его к железнодорожному тупичку возле реки.
При тупичке стояли продовольственные склады, высились штабеля бревен и горы угля. Дело было простое — уголь требовалось выметывать из вагонов совковой лопатой в эти горы, бревна сгружать в штабеля, а продукты относить на себе в склады.
Нюра подсобила — в первый же вечер устроила Алексея на выгодную разгрузку; как раз пришли вагоны с капустой.
Алексей набивал мешок, волок капусту до склада, ссыпал там в груду и снова шел к вагону. Мимо мелькали молчаливые тени таких же, как он, грузчиков, разного роста, безликих в темноте. Только раз сумрак отступил. Свет железнодорожного фонаря, в котором билось пламя свечи, выхватил измученное лицо со впалыми, небритыми щеками и глазами, вылезшими из орбит. Человек непонятного возраста расколол капустный кочан и жадно, с хрустом выедал мороженую сердцевину. У мужчины было отрешенное лицо, сосредоточенный взгляд, тронутая голодом желтая кожа…
После того как последний вагон опустел — не раньше, — точно по молчаливому уговору, тени кинулись к вагонам. Нюра предупредила Алексея, чтобы не зевал, но он все-таки прозевал, не понял сразу, что означал этот бег теней, и долго потом натыкался на короткое и злое:
— Занято!
Наконец он нашел вагон, из которого ему ничего не сказали, забрался внутрь и на ощупь стал собирать в мешок отпавшие капустные листья. Ему повезло, за ночь он набрал полную торбу и на рассвете, получив к тому же расчет за разгрузку, измотанный, пошел в город.