Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3
Шрифт:
Собаки остановились.
Смотрели на Алексея, но не трогались, сидели, точно пришитые. Алексей свистнул им, ободряя, и собаки дружно завиляли хвостами.
"Вон какое дело, — подумал он, — значит, просто попутчиками были, а теперь прощаются. Ясное дело, одним по лесу и собакам страшновато".
— Ну давайте, — сказал Пряхин, и собаки словно поняли его. Неторопливо свернули в какой-то переулок.
Тети Груни не было дома, он нашарил под приступком ключ, вошел в дом, разделся и уснул.
Проснулся среди ночи, разомнул глаза, будто прикрыл их, на секунду прервав начатый разговор, увидел хозяйку свою, облокотившуюся на ладонь, и вздохнул.
— Что же ты делаешь с собой, соколик, — спросила тетя Груня, — на какие муки себя обрекаешь?
— Что ты все обо мне да обо мне? — ответил Алексей. — А им каково?
— Горько им, — сказала тетя Груня. — Ох как горько.
Вот и пришел Алексей Пряхин туда, куда стремился. Знакомый забор, тусклая лампочка в подъезде, грязная лестница на второй этаж.
Каждая ступенька в висках отдается — что скажет он, как скажет?..
Вот и дверь, крашенная когда-то масляной краской. Облупилась, пошла темными оспинами. Алексей постучал. Осторожно, согнутым пальцем. Тишина. Не откликаются. Должно быть, не слышат. Он стучит кулаком.
Легкие, летучие шаги слышатся за дверью, щелкает замок, в темной щели — глаза. Сперва испуганные, потом недоумевающие, наконец ненавидящие.
Пряхин протягивает две краюхи круглого деревенского хлеба, завернутые в бумагу, — выменял на сапоги.
— Это вам.
Дверь хлопает. Он слышит через дверь плачущий голос девушки:
— Не нуждаемся!
Алексей прижался лбом к двери. Вот и пришел, к чему стремился…
Ну а чего ты ждал? Встретят с распростертыми объятиями? Обнимать примутся?
Он тяжело повернулся, пошел вниз — еще тяжелей каждая ступенька. Вроде бы под горку ведут, а идти невозможно. Ноги деревенели. Куда ему теперь? Как?
Вышел на улицу, во дворе старичок, белый, будто со снегом с неба выпавший. Говорит о чем-то с бабушкой. Той самой. Она стоит понурясь, с пустой кошелкой, без интереса старика слушает, мимо Алексея глядит, будто не знает его, не помнит, а голова ее трясется.
Пряхин к старикам подошел. Так подступил, чтобы бабушкин взгляд пересечь. Протянул опять свой сверток, повторил:
— Возьмите.
Старуха на него смотрела — долго, словно постепенно, по шажочкам вспоминая, кто он такой. Глаза слезами заполнились. Она их сморгнула упали на пальто два стеклянных шарика, раскатились бисером и застыли на крепком морозце.
— Возьмите, — повторил Алексей и почувствовал, как лицо его судорога схватила — свело какой-то неведомой силой.
Старуха протянула руку, не отрывая взгляда от Алексея, приняла хлеб, положила в кошелку, двинулась мимо Пряхина, головой тряся, и исчезла в подъезде.
— Эхма! — воскликнул старичок и повторил: — Эхма!
Алексей шагал быстро, и тень улыбки — не улыбка, только тень бродила по его лицу. "Взяла!" — радовался он и благодарил, благодарил про себя старуху. Там, у двери, когда девочка, почти девушка, отказалась принять хлеб, его ударило будто. Вспомнил кладбище и те горькие похороны: женщины в белых халатах не дают ему лопату. Они не могли, не хотели простить — хоть и подруги, но ведь чужие же люди, а дочка — кровь и плоть, — разве могла простить она…
Спасибо старухе, спасибо и низкий поклон. Поняла его?
Он остановился. Поняла ли? Очень хотелось ему так думать, но остановился Пряхин от неожиданной, простой и убийственной мысли.
А может, не поняла, да есть нечего — вот и взяла.
Он двинулся дальше не так бодро и быстро, но шаг его окреп. Пусть. Совсем не обязательно понимать его. Не тот он для них человек, чтобы разбираться в его чувствах. Приняла старуха хлеб, и на том спасибо: не оттолкнула. Жизнь теперь, застывшая прежде, как бы дальше двинулась, сделала поворот. Есть теперь в ней Пряхину цель и смысл. Кормить семью эту. Выкормить, спасти, не дать девочкам и старухе совсем потеряться. Это долг его. Затем и прыгал из вагона, затем возвращался. А что прав водительских нет у него, что работы нет — его это забота.
Ноги несли в сторону рынка. Только что тут он сапоги продал, присмотрев взамен тоненькие ботинки, но зато получил две краюхи деревенского хлеба: сапоги из госпиталя выдали ему неплохие, офицерские. Когда возвращался с удачного мена, на краю рынка задержался у карусели.
Бессмысленно и чужеродно выглядела пестрая карусель среди грязного льда и снега. Красные, синие, желтые деревянные лошадки торопились куда-то, оставаясь неподвижными, ветер трепыхал брезентовые, тоже разноцветные края круглой крыши. Между лошадками и огромным красным барабаном, в котором пряталось устройство карусели, на стуле сидел слепой человек в темных очках и наигрывал веселую довоенную песенку:
Крутится-вертится шар голубой. Крутится-вертится над головой, Крутится-вертится, хочет упасть, Кавалер барышню хочет украсть!Странно и несуразно выглядела эта картина, и Пряхин невольно задержал шаг. Потом остановился.
Слепой резко перестал играть и крикнул:
— Тут кто-то есть?
— Есть, — ответил Алексей.
— Кто ты? — тревожно спросил слепой, снимая ремень гармошки.
— Да так, — растерянно сказал Пряхин. — Человек. Солдат.
— Едешь на фронт? — бодро спросил слепец. В руке у него появилась палочка, постукивая ею, он пробрался мимо цветных лошадок, ступил на землю, подошел к Алексею. Теперь не требовалось перекрикиваться. — А я вот, видишь, "чистый", — тихо сказал гармонист. — Списан подчистую. Закурить есть?
— Некурящий, — ответил Пряхин, — и тоже «чистый».
— Вон оно что! — Слепой не скрывал радости, даже засмеялся. — Свой, значит, инвалид. Чего у тебя? Ноги вроде на месте, по шагам слышал. Руку потерял?