Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Умные господа из либералов, сидевшие в Питере, велеречиво болтали о том, что-де выкупные платежи несоразмерны с ценностью земель, что оброчная подать с каждой десятины пахотного надела непомерна для мужика, что вообще вся налоговая политика императорского правительства самая несовершенная в мире, что это-де варварство, когда за взыскание налога отвечает не облагаемый субъект, а вся община, намекая тем на круговую поруку.
Либералы, как сказано, «коптили вздохами небеса», и Андрей Андреевич платил и платил. Платил и дивился: да
Откуда же ему было знать, что выкупные платежи были главной доходной статьей бюджета, что казна лопнула бы, если бы Андрей Андреевич не заплатил недоимки?!
Ну и драли с бедняги шкуру за шкурой, а недоимки не уменьшались, и Андрей Андреевич перестал считать, сколько раз у него описывали хозяйство, сколько раз за недоимки посылали его на общественные работы или в имение к Улусову, сколько клопов он выкормил, будучи ввержен в холодную, где отсиживался на воде и хлебе, как неисправимый должник его величества государя и самодержца всероссийского!..
В голодный 1891 год так скрутило Андрея Андреевича, что он признался Марфе:
— Повычихался я, мать! Не спустить ли землю, не вдариться ли внаем?
Но говорил он это лишь от сердечной тоски. Свою волю, пусть призрачную, он ценил дороже всего на свете и цеплялся за нее из последних сил.
Он горько скорбел, видя выбившегося из сил мужика, и ежели такому горемыке нужна была помощь, чтобы спасти его от злой неволи — найма, Андрей Андреевич бросал свои дела и шел в «помочь», потому что «помочь» — общественное дело, а Андрей Андреевич был сугубо общественный человек.
И как он бывал весел, как улыбчив, когда хозяйство его хоть на короткий срок выходило из нужды! Ко всему-то у него тогда лежало сердце, все-то ему было любезно, все мило, он песни пел весь день!
А когда становилось невмоготу тяжко, у Андрея Андреевича только и было разговоров, что о царской милости.
— Ничего, даст бог, скоро пришлют указ с перышком! (То есть срочный.) Потерпи, Марфа.
— Ох, дождемся ли, отец? — вздыхала Марфа. — Новый лист пришел, чем будешь платить?
— Да, нажимают с недоимками. Видать, царь опять войну затеял, будь она неладна! Придется, мать, у Карлы Карловича хлебушка займать под отработку. Даст бог силенок, отработаем!
Проходило лето, зацветала рожь, наливались колосья — Марфа шла на полоску и, перекрестясь, срезала серпом первый сноп, зажинала, как говорится. Муки из такого сырого и еще совсем зеленого зерна намолоть было нельзя. Да что за беда — можно кашу сварить!
С неделю в избе Андрея Андреевича ели ржаную кашу, пока на току не появлялось созревшее зерно.
И сколько радости, сколько торжества было написано на почерневшем от голода лице Андрея Андреевича, когда он привозил на мельницу первые мешки ржи, как он был горд и независим и как приветливо встречал его мельник!
— Здорово, Андрей Андреевич, — говорил Иван Павлович (он
— Ты уж, Иван, распорядись там, чтобы помололи, как быть следует, — говорил степенно Андрей Андреевич.
— Должишко когда воротишь, Андрей Андреевич? — мимоходом спрашивал лавочник.
— Теперь рассчитаюсь, не мельтешись! — осаживал его Андрей Андреевич. — Мы-ста, хозяева, мы-ста в долгах не сиживали, не другим-ста чета.
На мельнице очередь. Куда деваться? Ясное дело — в кабак. С нового урожая сам бог велел выпить-закусить. Андрей Андреевич занимал отдельный стол, подзывал небрежным жестом того же Ивана (он сегодня упорно пренебрегал отчеством лавочника. «А и что? Мироед, а мы честные крестьяне!»), заказывал полбутылки водки, яичницу и сидел барином — не подступись к нему!
Хоть и влетало ему потом от Марфы за эту гулянку, но что Марфа? Что она соображает? Нынче он сам себе полный хозяин.
В самые удачные годы, которые случались раз в десять лет, у Андрея Андреевича оставалось для продажи пудов пятнадцать хлеба. Продаст он его, положит в карман семь-восемь целковых, пятерку тотчас заберет государственная лапа под видом выкупных платежей, податей, земских, волостных, страховых и прочих сборов. На остаток денег нельзя было справить одежду и обувку, вставить стекла в окна, купить про запас мыла, табаку, соли, сахара, чаю.
И вот маялся человек на чужих полосах, не видя радости и прибыли от труда, клал печи в избах богатеев, а свою переложить было все некогда да недосуг, выпрашивал работу везде, где только возможно, продавал ребятишек в подпаски в Улусово или во дворы «нахалов» или посылал собирать куски…
Только земля могла бы спасти Андрея Андреевича. Но в обществе ее было ровно столько, сколько получили мужики при царе Александре Втором. С тех пор много новых могил появилось на сельском погосте, много душ мужского и женского пола успокоилось под деревянными крестами, а потомство разрасталось, улицы становились длиннее, а земли оставалось столько, сколько было, — десятина в десятину, сажень в сажень.
Непонятное делалось кругом!
Андрей Андреевич не мог сообразить: отчего бы это такое — все, скажем, дорожает — и табак, и водка, и сахар, а хлеб дешевеет! И народ становится каким-то квёлым: хворает, злобится, орет и остервенело дерется. И мрут в малых годах ребятишки, и все меньше скотины выгоняют в поле.
Андрей Андреевич примечал, что в его избе таракан стал попадаться не в пример реже, да и таракан пошел не такой, как бывало, а одна мелкота. Клопов, тех совсем не видать. Но клоп, он, известно, любит теплынь, перины, жирные телеса. А таракану чего надо? Или уж так плоха стала жизнь, так дырява стала изба, что и таракану не сладко?