Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Кандидатура Никиты Модестовича была представлена министру внутренних дел на предмет назначения земским начальником. Эта только что учрежденная должность имела своей целью, как возвещалось в правительственном сообщении, создание «близкой к народу власти, которая соединяла бы в себе попечительство над сельскими обывателями с обязанностями по охранению благочиния».
В пределах предназначенной ему территории земский начальник был главным распорядителем и охранителем, следователем, судьей и исполняющим приговоры, полицейским воспитателем
Должность эта вполне удовлетворяла ущемленное властолюбие Улусова. Он с радостью принял назначение и начал действовать, всецело полагаясь только на свою дворянскую совесть, во всех случаях находя полное оправдание своим поступкам.
Однажды Никита Модестович предстал перед двориковскими обывателями.
Под уланской форменной фуражкой они увидели ненатурально белое, словно напудренное, лицо, пронзительные глаза и узкие губы. Одет Улусов был в легкую щеголеватую поддевку. Раскоряченные тонкие ноги поддерживали это довольно нескладное творение природы.
Он не возвышал голоса, не употреблял ругательств, иногда позволял себе запросто пошутить с мужиками.
На первых порах он даже понравился им положительностью и беспристрастием в решении мирских дел. Они просто не знали, что Никита Модестович до поры до времени глубоко скрывал родовое презрение к «хамью».
Дело в том, что он смотрел на всех мужиков вообще, как на своего рода младенцев, упрямых и своенравных.
Младенцы, как известно, нуждаются в няньках, притом в строгих няньках, иначе они избалуются и из них получится бог знает что. Розга и кнут хоть и жестокое средство для поддержания в младенце чувства уважения к старшим, но пока наиболее действенное. «Иного, — говорил Улусов, — еще не изобрели, да и изобретать не надо».
Будучи охранителем царского трона и спокойствия своих братьев-дворян, Улусов работал, что называется, не покладая рук, и в подначальных ему общинах царил порядок, нарушаемый лишь изредка.
Губернские и уездные власти земскому начальнику верили беспрекословно. Если мужик смел говорить, что земский бесчинствует, верить ему не полагалось уже по одному тому, что мужик не мог понимать тайных движений дворянской души, поставленной на охрану трона, веры и отечества.
Никите Модестовичу такие порядки нравились, и он с исключительным усердием опекал своих подчиненных.
Промыслив службу и укрепившись в ней, Никита Модестович стал приводить в порядок свое хозяйство.
В течение года он присматривался к деятельности Фрешера и остался недоволен. Ему не нравились натуральные платежи за аренду, отработки, громоздкий учет. Да и не хотел он иметь врагом имения целую общину. Нет, лучше уж разделаться с этой возней!
— Все это патриархальщина, милейший Карл Карлович, — сказал однажды Улусов управляющему, несколько презрительно посматривая на его тупое рыло. — Все это невыгодно и ужасно устарело. Нужны деньги.
— Денег у них нет, — отвечал Фрешер.
— Но есть же какой-нибудь богатей, который мог бы арендовать эти несчастные две тысячи десятин, из-за которых мы то и дело ссоримся с мужиками?
— Такой богатей есть. Иван Павлович Челухов, лавочник. Он давно просит землю в аренду.
— Тем лучше. Пусть он берет землю и уж сам, если хочет, сдает ее мужикам, и пускай они все валят на него. Довольно с меня скандалов с мужиками по должности. Я не хочу, чтобы меня в конце концов сожгли.
— Эге. — Управляющий все понял. — Это хорошо!
— Итак, — продолжал Улусов, — мы расторгаем договор. Предупредите их.
— Но договор вечный?!
— Вечного ничего нет, — раздраженно проговорил Улусов. — Мало ли что наблажил мой старик. Договор с мужиками расторгнем, заключим его с лавочником, а перед тем вы взыщите с мужиков все долги.
На следующий день Фрешер объявил народу о расторжении договора и потребовал немедленной уплаты долгов.
Напрасно мужики уговаривали молодого барина пожалеть их ради великой нужды, напрасно указывали на вечность договора. Никита Модестович не внял их увещеваниям.
Мужики решили судиться и передали дело тамбовскому адвокату Николаю Гавриловичу Лужковскому. Пока Николай Гаврилович ходил по судебным инстанциям, Никита Модестович через Фрешера сговорился с лавочником. Тот давал за аренду хорошую цену, имея в виду содрать с мужиков вдвое. Однако, почуяв спешность в намерениях барина, лавочник начал торговаться. Судебное дело стараниями Лужковского тоже затягивалось. Улусов спешил, нервничал, по неопытности и излишней горячности кому-то нагрубил, кому-то отказал во взятке, где-то прозевал небольшую, но, как оказалось, важную юридическую закорючку…
Лужковский уцепился за ту самую закорючку, которую прозевал Улусов, дал взятку лицу, обойденному барином, втерся в доверие к тому, кого Улусов грубо обругал, — дело приостановилось, бумаги валялись месяцами без движения, и как ни бесился Улусов, сделать ничего но мог.
А мужики, пока суд да пересуд, пахали арендованную землю.
Еще до суда кое-кто из древних старичков уговаривал сходку тряхнуть перед властями Грамотой. Другие, напротив, предлагали объявить Улусову войну не на жизнь, а на смерть, донимая его чем попало. А то и красного петуха подпустить.
В спор неизменно вмешивался один из тех, на ком, как говорится, «мир держится» — Лука Лукич Сторожев.
— Обождем, старики, — солидно говорил он. — Насчет Грамоты скажу так: уж больно ветхая она, слова не разберешь. Вот ежели бы достать Книгу Печатную, тогда другое дело. А вы, баламутчики, помолчите! — Лука Лукич грозил пальцем в сторону молодых мужиков, коноводом которых был Андрей Андреевич, по прозвищу «Козел». — Эк, чего выдумали! «Красный петух»! Придут солдаты и по всему селу «петуха» пустят. Нет, мир, обождем решения суда.