Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Шрифт:
Допрос на этом окончился. Меня отправили в камеру-одиночку.
Это была длинная, сравнительно чистая комната с небольшим окном. Стоял топчан, стол, в углу — параша.
Эту ночь я спала плохо. Шаркающие тяжелые шаги наводили на мысль, что вот кого-то ведут с допроса. Душераздирающие крики говорили о том, что кого-то пытают. Когда раздавался звук шлепанцев по тротуару за окном, я знала, что ведут на расстрел.
Выстрелы гремели всю ночь…
Меня поразили стены камеры. Они были исписаны и исцарапаны сверху донизу на всех языках карандашами, гвоздями и даже кровью. Передо мной встала
— Помните, не тот герой, который попадет к немцам и погибнет, а тот, который любыми путями от них уйдет и снова будет самоотверженно продолжать выполнять свое боевое задание.
И я решила любыми путями уйти из тюремных стен. Тут же я придумала мнимую встречу со связными в каменоломнях, где в заброшенных шахтах смогу спрятаться и отсидеться. Придумала и сигнал на всякий случай, если мой «связной» узнает о моем аресте.
Мучила меня моя радиограмма. При любых обстоятельствах я не имела права выдать код, которым пользовалась. Однако утром, при вызове на очередной допрос, немцы показали мне мою радиограмму. Пришлось лишь доказывать, что я по ошибке неправильно ее подписала «Комар» и что моя кличка «Омар». И тут же рассказала о мнимой встрече со связным, о выдуманных мною сигналах.
Немцы повезли меня на встречу. Как только мы выехали за ворота тюрьмы, я поняла, что ни о каком побеге не может быть и речи — следом за нами ехала большущая машина с автоматчиками.
Вот мы у каменоломни.
Немцы расползлись по кустам. Я ходила вокруг да около, пела, а когда мне самой надоела эта игра, я незаметно ногтем на мху, которым оброс большой валун, начертила крест, подозвала немцев, показала «сигнал»:
— Связной узнал о моем аресте. На встречу он не придет.
Немцы обругали меня, и мы поехали обратно.
Возвратились в тюрьму. Офицеры оформили документы и повезли меня в неизвестном направлении, но уже без автоматчиков.
Из их разговоров я поняла, что попала в контрразведку Краковского воеводства: капитан — начальник, Вартман [4] — его заместитель.
Контрразведка в целях конспирации была расквартирована в польском селе. Ко мне был приставлен соглядатай — повар, отъявленный фашист.
Дня два спустя старший лейтенант — его звали Гуго Вартман — повез меня в дом Врубля. Здесь я должна была показать, где спрятана антенна.
4
Фамилия изменена.
Меня сверлила тревожная мысль — сумел ли Березняк бежать.
Гулко стучало мое сердце, когда я оказалась на пороге гостеприимной хижины, осиротевшей без хозяев.
Антенну я показала и успела заглянуть в схрон — он был пуст. Оставленные вещи говорили о поспешном бегстве их владельца. Теперь я знала: Березняк спасся.
Можно было надеяться на побег. Чтобы как следует подготовить его и усыпить бдительность немцев, я принялась завоевывать их доверие.
Ела я за одним столом с начальником контрразведки и Вартманом, жила в том же доме, в отдельной комнате. Думаю, они приучали меня к себе в надежде сделать своей осведомительницей. Об этом говорил хотя бы тот факт, что Вартман довольно часто возил меня с собой в штабы частей и показывал начальникам (так я понимала) разведки и контрразведки.
А может, Вартман и его начальник не хотели меня отдавать в гестапо, считая: эту птичку поймали они и петь она должна с их голоса. Предатели-осведомители были им нужны позарез. Несколько раз капитан — начальник контрразведки — намекал мне на обеспеченную и беспечальную жизнь, если я соглашусь «кое в каких пустяках» помочь им. Закидывал эту удочку и Вартман.
Я сделала вскоре интересное наблюдение. Когда приезжало высшее начальство, Вартман либо выгонял меня из комнаты после того, как начальство вдоволь «насладится» беседой со мной, либо орал на меня на немецком языке. В остальное время он держался со мной вежливо.
Это обстоятельство заставило меня призадуматься. Дерзкая мысль пришла в голову: «А не сделать ли его нашим осведомителем?» Я стала внимательно присматриваться к Вартману. Мне казалось, что он не очень доволен своей работой в таком захолустье и рвался к должности повыше; он ведь так старался на Украине и в Белоруссии!
Как-то я сказала ему:
— У вас всего один Железный крест, а вот у вашего старшего радиста два. Как же так?
Вартман нахмурился.
— А, — буркнул он, — это мелочь. Но, конечно, второй крест я заслужил.
— Почему же вам не дают его?
— Это знает начальство.
Шеф контрразведки был много моложе Вартмана, часто отлучался, ездил в Краков, иногда пропадая там дня три-четыре. Вся работа ложилась на плечи Вартмана. Я не раз замечала, какими глазами он встречал шефа, возвращавшегося из Кракова.
У нас было достаточно времени для споров и разговоров с капитаном и лейтенантом. Мы дискутировали на любую тему, и на любой вопрос я могла им ответить, потому что сравнительно хорошо знала литературу, музыку. Мне удалось изменить мнение немцев о русских людях. Во мне они видели уже не «швайне», а вполне развитого человека.
Часто по вечерам мы танцевали. Начальник контрразведки сказал как-то:
— О! Я не знал, что русские девушки могут так хорошо танцевать.
Однажды помощник повара — латыш попросил меня помочь ему принести пиво для офицеров. Повар — мой соглядатай — запретил мне выходить из дома. Все-таки я пошла. Тогда он ударил меня по скуле. Я упала. Рот наполнился кровью. Он выбил у меня зуб. Было и больно и обидно.
Злоба и ненависть хлынули через край. Превозмогая боль, я поднялась и кровью плюнула ему в лицо.
Фашист рассвирепел, схватил оружие и убил бы меня, но в это время подъехала машина, из нее выскочили офицеры, крикнули ему:
— Отставить автомат!
Когда я поняла, что смерть снова миновала, разрыдалась.
Успокоившись, резко сказала Вартману:
— Если вы привезли меня сюда, чтобы издеваться надо мной, то лучше отправьте в могилу. Вам издеваться над людьми, видимо, положено по штату.
Начальник контрразведки при мне отчитал повара.
— Хорошо, — сказал начальник, — с сегодняшнего дня за тобой будет следить радист, но для этого ты должна почаще быть в радиорубке.