Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 2. Божественный Клавдий и его жена Мессалина.
Шрифт:
Утром пятого сентября я отправился в Остию, чтобы освятить большое новое зернохранилище. Я сказал Мессалине, что вернусь только на следующее утро. Она выразила желание поехать со мной, и я приказал подать нам коляску; но в последний момент у нее как всегда разболелась голова и она была вынуждена остаться. Это обмануло мои надежды, но планы менять было поздно, поскольку в Остии меня уже ожидали местные власти и я обещал принести жертвоприношения в храме Августа: с тех самых пор, как я вышел из себя, рассердившись на жителей Остии за то, что они не приняли меня должным образом, я тщательно следил за тем, чтобы не оскорбить их чувств.
Вскоре после полудня, когда я направлялся в храм для жертвоприношения, Эвод, один из моих вольноотпущенников, протянул мне записку. В его обязанности входило избавлять меня от лишних прошений. Все бумаги подавались ему, и если он считал ту или иную из них бессмысленной, незначительной и не заслуживающей моего внимания, меня ими не беспокоили. Просто удивительно, какую кучу глупостей пишут люди в прошениях. Эвод сказал:
— Прости, цезарь, но я тут ничего не понимаю. Мне передала это какая-то женщина. Ты не откажешься взять на себя труд прочитать записку?
К моему удивлению, записка была написана по-этрусски — вымерший язык, которым владели четыре-пять человек, не больше. Она гласила: «Риму и тебе самому угрожает большая опасность. Немедленно приходи ко мне. Не теряй ни минуты». Это поразило и напугало меня. Почему по-этрусски? К кому «ко мне»? Какая опасность? Прошло минуты две, прежде чем я догадался. Конечно же, это писала Кальпурния, та девушка, вы ее помните, которая жила со мной до моей женитьбы на Мессалине; я для забавы выучил ее этрусскому в то время, когда работал над историей Этрурии. Возможно, она писала по-этрусски не только, чтобы никто, кроме меня, не мог прочесть записку, но и чтобы я сразу догадался, от кого она. Я спросил Эвода:
— Ты видел эту женщину?
Он сказал, что по обличью она — египтянка, и очень хороша собой, хотя на лбу у нее оспины. Я тут же узнал Клеопатру, подругу Кальпурнии, делившую с ней кров.
Я договорился быть в доках сразу же после жертвоприношения, и отложить встречу было бы по меньшей мере неприлично; все подумали бы, что мне важней навестить двух проституток, чем заняться имперскими делами. Однако я знал, что Кальпурния не из тех, кто будет писать по пустякам, и во время жертвоприношения решил повидаться с ней, чего бы мне это ни стоило. Может быть, притвориться больным? К счастью, Божественный Август пришел мне на помощь: внутренности овна, которого я принес ему в жертву, не предвещали ничего хорошего. Я еще не видел, чтобы у такого прекрасного на вид животного все внутри напоминало гнилой сыр. Было ясно, что в этот день любое государственное дело, а тем более столь серьезное, как освящение нового, величайшего в мире зернохранилища, просто невозможно. Поэтому я попросил позволить мне перенести церемонию на завтра, и все согласились с тем, что это самое правильное решение. Я отправился к себе на виллу, сказав, что буду отдыхать до вечера, но с удовольствием приду на пир, куда я был приглашен, если он не будет носить официальный характер. Затем велел подать портшез к задним дверям виллы, и скоро меня уже несли за задернутыми занавесями к нарядному домику Кальпурнии на холме в пригороде Остии.
Кальпурния приветствовала меня с таким тревожным и горестным выражением, что я сразу понял: случилось что-то действительно серьезное.
— Говори сразу, — сказал я. — В чем дело?
Кальпурния разрыдалась. Я ни разу не видел ее плачущей, если не считать той ночи, когда по приказу Калигулы меня увели во дворец и она думала, что я иду на казнь. Она была выдержанная девушка, не манерничала, не ломалась, как обычная проститутка, и была, как говорится, «надежней римского меча».
— Ты обещаешь, что выслушаешь меня? Да нет, ты мне не поверишь. Ты велишь меня выпороть и вздернуть на дыбу. Я и сама не хочу ничего говорить. Но никто не осмеливается на это, значит, должна я. Я обещала Нарциссу и Палланту. Они были мне хорошими друзьями в прежние дни, когда мы бедствовали все вместе. Они сказали, ты не поверишь им, и никому другому тоже, но я сказала, я думаю, мне ты поверишь, ведь однажды, когда ты был в беде, я доказала свою дружбу. Разве я не отдала тебе все свои сбережения? Разве я была когда-нибудь жадной, или ревнивой, или нечестной по отношению к тебе?
— Кальпурния, за всю свою жизнь я знал всего трех безупречных женщин, и я назову их тебе. Одна — это Киприда, еврейская царица, другая — старая Брисеида, служанка моей матери, и третья — ты. А теперь скажи мне то, что хочешь сказать.
— Ты не включил в это число Мессалину.
— Само собой разумеется, что она в него входит. Хорошо, четыре безупречные женщины. И я не думаю, что наношу ей оскорбление, ставя рядом с восточной царицей, вольноотпущенницей-гречанкой и проституткой из Падуи. Та безупречность, о которой я говорю, не является прерогативой…
— Если ты включаешь в список Мессалину, вычеркни из него меня, — прервала она меня, тяжело переводя дыхание.
— Скромничаешь, Кальпурния. Не нужно. Я сказал то, что думал.
— Нет, скромность тут ни при чем.
— Тогда я не понимаю.
— Мне тяжко причинять тебе страдание, Клавдий, — медленно проговорила Кальпурния; было видно, что каждое слово дается ей с трудом. — Но это я и хотела сказать. Если бы Киприда была типичной восточной царицей, да еще из рода Ирода — жестокой, честолюбивой, порочной и неразборчивой в средствах, а Брисеида была типичной служанкой — нечистой на руку, ленивой, подлой, хорошо умеющей заметать следы, если бы твоя Кальпурния была типичной проституткой — тщеславной, похотливой, жадной, без каких-либо сдерживающих моральных правил — и использовала свою красоту для того, чтобы подчинять мужчин своей воле и губить их… если бы ты составил список самых худших женщин из всех, кого ты знал, и выбрал нас в качестве удобного примера…
— Что тогда? К чему ты ведешь? Ты говоришь так медленно.
— Тогда, Клавдий, ты по праву мог бы присоединить к нам Мессалину и сказать, что это само собой разумеется.
— Кто из нас сошел с ума? Я или ты?
— Только не я.
— Тогда объяснись. Что ты имеешь в виду? Чем провинилась моя бедная Мессалина, что ты вдруг набросилась на нее с такой яростью? Все это очень странно. Боюсь, Кальпурния, что нашей дружбе настал конец.
— Ты выехал утром из города в семь часов, да?
— Да. Что из того?
— Я выехала в десять. Мы с Клеопатрой ездили за покупками. И я видела свадьбу. Странное время для свадьбы, не так ли? Ну и веселились они. Все — пьяные в дым. Там было на что посмотреть. Весь дворец украшен виноградной лозой, плющом и огромными виноградными гроздьями, всюду бочки с вином и давильные прессы. Праздник сбора винограда — так это было задумано.
— Какая свадьба? Говори дело.
— Свадьба Мессалины и Силия. Тебя разве не пригласили? Мессалина плясала и мешала жезлом Вакха вино в самой большой бочке. На ней была одна короткая туника, вся в винных пятнах, прикрывавшая лишь одну грудь, волосы распущены. И все же, по сравнению с другими женщинами, она выглядела почти пристойно. На тех развевались только леопардовые шкуры, так как они были вакханки. Вакха изображал сам Силий, на голове у него был венок из плюща, на ногах — котурны. Он казался еще более пьяным, чем Мессалина, мотал головой в такт музыке и скалил зубы, как Баба.
— Но… но… — глупо пробормотал я, — свадьба назначена на десятое. Я лично должен их сочетать.
— Они и без тебя управляются… Я сразу же пошла во дворец, к Нарциссу, и когда он увидел меня, он сказал: «Благодарение богам, Кальпурния, за то, что ты здесь. Ты — единственная, кому он поверит». А Паллант…
— Но я не верю. Я отказываюсь верить.
Кальпурния хлопнула в ладоши:
— Клеопатра! Нарцисс!
Они вошли в комнату и упали к моим ногам.
— Я правду говорю о свадьбе? Да или нет?