Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

д'Аннунцио Габриэле

Душе смешна ее любовь былая, Бессильно Зло, завлекшее меня В свою засаду, в сети из огня, Как в некий лес — с вулканами — без края. Она — в кругу, где дышит скорбь, людская,— Послушница, в нарядах ярче дня,— Вне дебрей лжи, где выла мне, маня. Зверей греха чудовищная стая. Напев сирен не властен над душою, Ни взгляд горгоны впредь не страшен ей, Ни когти, сфинкса, когти золотые. Венчая

ж круг, — сверкая белизной, Стоит Жена, в святой руке своей, В своих перстах, держа Дары Святые. III Вне козней, злобы, суетных желаний, Стоит она, вся — сила, вся — покой, Как та, что зная Зло в груди людской, Всегда чужда огню его алканий. — Ты, что смиряешь вихри, ты, в чьей длани Ключи от всякой двери, — пред тобой Я весь поник: — владей моей судьбой, Дай мне почить у новой, светлой, грани! В руках твоих, безгрешных и блаженных, Свет солнечный, Причастие горит. Ужели мне нельзя припасть к нему? — И вот она, прибежище смиренных, Склонясь ко мне с Дарами, говорит: — Приникни же ко Благу твоему. IV Я — говорит мне — роза неземная, Возникшая из лона Красоты, Я — высший дар забвенья, полноты. Я — сладкий мир и высота живая, Наши, Душа скорбящая, рыдая, Чтоб жать ликуя то, что сеешь ты,— За долгой скорбью, гранью темноты, Ты снищешь свет, где — все блаженство рая. — Аминь, аминь, Мадонна; пусть волною, Живым ключом, моя прольется кровь, Пусть скорбь его питает вновь и вновь,— Пусть этот вал сомкнётся надо мною; Но пусть увижу в горькой глубине Волшебный свет, струящийся ко мне. Die XII septembris MDCCCLXXXVI

VII

Скифанойя высилась на холме, в том месте, где цепь возвышенностей, оставив берег и обхватив море амфитеатром, выгибалась и опускалась к равнине. Хотя вилла и была построена кардиналом Альфонсом Карафой Д’Аталета во второй половине XVIII века, но по своей архитектуре отличалась известной чистотой стиля. Имела вид четырехугольника, в два этажа, где портики чередовались с комнатами, и эти именно пролеты портиков придавали зданию легкость и изящество, так как колонны и ионические пилястры казались построенными по чертежам и с гармонией Виньолы. Это был поистине летний дворец, открытый морским ветрам. Со стороны садов, по склону, передняя выходила на великолепную лестницу, в два рукава спускавшуюся к окруженной каменной балюстрадой площадке в виде просторной террасы с двумя фонтанами. С двух концов террасы спускались другие лестницы, вниз, по склону, образуя другие площадки, и так почти до самого моря, и с этой последней площадки, среди пышной зелени и густейших розовых кустов, семью изгибами открывалась вся лестница. Достопримечательностью Скифанойи были розы и кипарисы. Роз, всех сортов, было достаточно, чтобы «добыть девять или десять мер розовой воды»,как сказал

бы певец «Сада Чести».Остроконечные и темные кипарисы, священнее пирамид, загадочнее обелисков, не уступали ни кипарисам виллы Д’Эсте, ни — виллы Мондрагоне, ни другим гигантам, возвышающимся в прославленных виллах Рима.

Маркиза Д’Аталета обыкновенно проводила в Скифанойе лето и часть осени, так как она, даже будучи одной из наиболее светских дам, любила деревню и деревенскую свободу и гостей. В течение болезни, она неустанно окружала Андреа бесконечными заботами, как старшая сестра, почти как мать. Она была связана с братом глубокой любовью. Была полна снисхождения к нему и прощения, была как добрая и откровенная подруга, способная многое понять, чуткая, вечно веселая, вечно привлекательная, остроумная и в то же время одухотворенная. Перешагнув уже за тридцать один год, она сохранила изумительную юношескую живость и большую способность нравиться, так как обладала тайной госпожи Помпадур, этой неуловимой красотой, которая может оживляться неожиданной прелестью. Равно как обладала редкой добродетелью, тем, что в общежитии называется «тактом». Ее неизменным руководителем был тонкий женский гений. В своих отношениях с бесчисленными знакомыми обоего пола, она знала, всегда, при всех обстоятельствах, как держать себя, и никогда не делала ошибок, никогда не вторгалась в жизнь ближнего, никогда не являлась некстати и не становилась назойливой, всегда вовремя совершала каждый свой поступок и вовремя произносила всякое свое слово. Ее отношение к Андреа в период его выздоровления, несколько странные и неровные, в действительности не могло быть более предупредительным. Она всячески старалась не тревожить его и добиться того, чтобы никто его не тревожил, предоставляла ему полную свободу, делала вид, что не замечает его капризов, не докучала ему нескромными вопросами, старалась, чтобы ее присутствие не тяготило его, избегала даже острить, чтобы избавить его от труда вынужденно улыбаться.

Андреа понимал эту тонкость и был ей благодарен.

12 сентября, после сонетов под Гермой, он вернулся в Скифанойю необыкновенно веселый, встретил Донну Франческу на лестнице и поцеловал ей руку, шутливым тоном, прибавил:

— Кузина, я нашел Истину и Путь.

— Аллилуйя! — сказала Донна Франческа, воздевая прекрасные руки. — Аллилуйя!

И она сошла в сад, Андреа же с облегченным сердцем, поднялся наверх, в комнаты.

Немного спустя, он услышал легкий стук в дверь и голос Донны Франчески, спрашивавшей:

— Могу войти?

Она вошла с большим букетом ярких роз — и белых роз, и желтых, и красных, и пунцовых. Некоторые, пышные и светлые, как розы виллы Памфили, самые свежие и все в росе, имели нечто стеклянное между лепестками, другие были с густыми лепестками и такого пышного цвета, что заставляли вспомнить о прославленном великолепии пурпура Элизы и Тира, третьи казались хлопьями душистого снега и возбуждали странное желание кусать их и глотать, другие же были из плоти, поистине из плоти, чувственные, как наиболее чувственные формы женского тела, с несколькими тонкими прожилками. Бес конечные переливы красного цвета, от резкого кармина до расплывчатого цвета спелой земляники, перемешивались с самыми нежными и почти неуловимыми оттенками белого цвета, от белизны девственного снега до неопределенного цвета едва разбавленного молока, святых даров, мякоти тростника, тусклого серебра, алебастра, опала.

— Сегодня — праздник, — сказала она смеясь, и цветы закрыли ее грудь.

— Спасибо! Спасибо! Спасибо! — повторял Андреа, помогая ей положить цветы на стол, на книги, на альбомы, на папки для рисунков. — Rosa Rosarum!

Освободившись, она собрала все вазы в комнате и начала наполнять их розами, составляя множество отдельных букетов, обнаружив редкий вкус, вкус великой хлебосольной хозяйки. Выбирая розы и составляя букеты, говорила о тысяче вещей, с этой своей веселой плавностью речи, как бы желая вознаградить себя за скупость слов и смеха, которыми она обменивалась до сих пор с Андреа из-за его молчаливой грусти.

Между прочим, она сказала:

— 15-го у нас будет прекрасная гостья: Донна Мария Ферреси-Капдевила, супруга полномочного министра Гватемалы. Ты знаешь ее?

— Кажется, нет.

— Да ты и не можешь знать ее. Всего несколько месяцев, как она вернулась в Италию, но ближайшую зиму проведет в Риме, потому что муж переведен сюда. Это — подруга моего детства, очень любимая. Мы провели вместе, во Флоренции, три года, в Аннунциате, но она гораздо моложе меня.

— Американка?