Собрание сочинений в 8 томах. Том 2. Воспоминания о деле Веры Засулич
Шрифт:
Состояние мое было до крайности смущенное и нервное. Знойная погода манила в тень, а не в душный вагон. Почти тропическое солнце заставляло изнывать от жары и обливаться потом. В моей нагретой, как баня, комнате нельзя было оставаться более десяти минут, а укрыться в уединение было совершенно невозможно: приезд Гейдена и Гучкова и появившееся в вечерних «Биржевых ведомостях» напечатанное крупными буквами известие «А. Ф. Кони— министр юстиции» возбудили любопытство курортного муравейника до последней степени. Знакомые искали во что бы то ни стало встречи и разговоров со мною; незнакомые преследовали взглядами и оглядыванием, а всякий служащий народ, ныне поголовно читающий газеты, стал отвешивать низкие поклоны министру юстиции. Среди этого жестокого любопытства и любознательного равнодушия, среди глупых бабьих советов и многозначительных напутствий добровольцев из мужчин, как ободряющий оазис, пролились в мою душу незаметные слезы доброго существа вместе со словами нежного участия и тревоги. Я не забуду их и впишу на одну из лучших страниц моей душевной жизни.
Перед самым отъездом меня-таки изловил юркий карьерист Рахлин, и на этот раз очень кстати, ибо он рассказал мне об ужасном положении арестантов в пересыльных тюрьмах, в которых их держат за невозможностью отправить в ссылку, последствием чего являются бунты и всякого рода кровавые усмирения, причем министерство юстиции решительно ничего не в силах сделать для выхода из этого ужасного положения за отсутствием материальных средств.
Я застал у Столыпина начало заседания совета министров. Оказалось, что он получил мою телеграмму в пять часов, а письмо ему доставил Гучков лишь в шесть часов. Я подтвердил решительность моего отказа и обещал ему приехать на другой день в два часа переговорить окончательно. Опять наступила ужасная бессонная ночь с бромом, валерианой и даже лауданумом, которой предшествовало напрасное ожидание Гейдена, несмотря на два письма к нему. Утром он, однако, явился опять с прежними уговорами и с напускною, как мне показалось, бодростью. Но я уже твердо стоял на своем выстраданном решении и в два часа поехал вновь к Столыпину.
С тех пор я много пережил. Мое сердце изранено личными и общественными неправдами и болеет серьезно и мучительно. В деятельности министра юстиции и члена Совета ясность государственного взгляда будет приходить постоянно в столкновение с простительною слабостью сердца. И я могу оказаться в деле государственного управления в минуты подачи решительного голоса плохим сотрудником и опасным союзником. Возьмите в министры юстиции кого-либо другого». — Тогда Столыпин стал характеризовать членов предполагаемого кабинета и высказал, между прочим, что ему нельзя расстаться с Шванебахом, который необходим для бюджетных вопросов, как опытный финансист и вполне достойный человек; что гр. Гейден сам предложил себя в государственные контролеры и даже соглашался пойти ко мне в товарищи, то есть не быть даже членом кабинета; что Львов чрезвычайный фантазер и отвлеченный теоретик, которому необходимо дать в помощники опытного товарища и т. д. Вообще, в его отзывах проглядывало гораздо больше сочувствия к Гучкову, чем к Гейдену, выразившееся, между прочим, и в том, что он остановился на мысли в тот же день вечером посоветовать государю вызвать Гучкова и Львова и просить их принять портфели. Меня, по его словам, он предпочел бы всякому другому министру юстиции, даже трудолюбивому и знающему Щегловитову. Но за моим отказом свободными оставались лишь два портфеля, и Гейдену, по-видимому, должны были быть предпочтены Гучков и Львов. На мое указание, что, таким образом, кабинет в существе не изменится и предполагавшееся большинство пяти плюс Фредерикс и Извольский перестанет существовать как дающее тон и окраску всему кабинету, Столыпин ответил вопросом: «А что было бы, если бы они по какому-нибудь делу остались в меньшинстве, предполагая, что Фредерикс и Извольский перейдут на противную сторону?» Я отвечал, что, связанные единством и составляя так называемый Ыос, они выйдут в отставку. «Но такой выход, — заметил Столыпин, — будет ужасным ударом для правительства, после которого и мне придется оставить свой пост и правительственная власть попадет в руки реакции». — «Такой образ действий членов Ыос’а, — заметил я, — неизбежен и всякий Ыос, вступающий в состав кабинета, всегда представляет такую опасность…» — «Опасность Троянского коня, — перебил меня Столыпин. — Но я теперь хозяин положения и, имея полноту власти, вовсе не желаю ввозить к себе подобного коня. Но мне ужасно грустно расстаться с возможностью пользоваться вашею эрудицией, опытом и умственною силой. Я имею право по IX п. Положения о совете министров приглашать сведущих лиц по отдельным делам. Могу ли я рассчитывать на ваше согласие? Быть может, если бы вы были членом Государственного совета, который так бездарен по своему личному составу, вы могли бы поддержать нас в тех случаях, когда вы с нами согласны и когда вам известны все рассуждения и дебаты, предшествовавшие законопроекту». — «…Я всегда считал себя, — ответил я, — обязанным делиться со всеми своими знаниями и опытом, тем более не могу отказать вам в настоящее трудное время и могу это делать и в качестве рядового сенатора. Быть для этого членом Государственного совета вовсе не необходимо». — «Но Государственному совету необходимо иметь вас, — возразил мне Столыпин. — Там никто не умеет говорить, кроме Таганцева, но его заранее приготовленные речи дышат неискренностью и поддельным пафосом». На этом в существе и окончилась наша беседа. К нему пошел кн. Львов, а я остался поджидать последнего на лавочке в аллее, идущей вдоль решетки Ботанического сада. Небо торжественно сияло над красавицей Невой, невольно отвлекая мысли к возвышенному и вечному от злобы дня, во имя которой около меня, пытливо посматривая, все время прохаживались явныеагенты тайнойохраны министра.
Львов пробыл у министра недолго и вышел от него удрученный, сказав мне на пароходе, что он убедился в отсутствии у правительства искреннего желания «переменить курс» и решиться на широкие реформы, в частности по вопросу аграрному он не встречает готовности пожертвовать удельными землями, без этого же он, Львов, не считает возможным взять в руки дело землеустройства. «Они не знают, повторил он мне не раз, — положения вещей на месте и настроения населения. Нет, у нас ничего не склеится».— «А как Виноградов?» — спросил я. «Ему телеграфировали в Англию, но ответа еще нет». Я передал Львову письмо на имя Гейдева, в котором уговаривал его и товарищей не отказывать в помощи Столыпину, не настаивая непременно на bloc'е, воздействие которого оказалось бы в зависимости каждый раз от взглядов министра двора и министра иностранных дел, т. е. от лиц, стоящих в зависимости от влияния таких сфер, настроение которых ни предупредить, ни парализовать пять членов Ыос’а были бы не в силах. Я снова предлагал Гейдену (зная, что Столыпин не хочет расставаться с Шванебахом) взять министерство юстиции, обещая ему свою помощь по техническим вопросам, но вместе с тем я просил Гейдена и товарищей считать вопрос обо мне окончательно решенным и более не обращаться ко мне ни с какими уговорами.
Я провел весь вечер в безусловном одиночестве. Мысль работала неустанно, перебирая все условия и комбинации, вытекавшие из предположения о Ыос’е, если бы он осуществился, и я все более убеждался в том, что это оказалось бы на практике покушением на негодный объект с негодными средствами. Но во всяком случае la lempete sous le crane во мне не улеглась и после краткого тревожного сна подняла меня в час ночи на ноги с сильнейшим сердечным припадком. К этому физическому страданию присоединилась и нравственная боль от сознания полного одиночества в такие минуты, когда так нужны ласковый взгляд и ободрительное пожатие любящей руки. В невыразимой и беспомощной тоске бродил я по комнатам и выходил на балкон. На улице было совершенно светло, и как бы в довершение ужасных известий о солдатских и матросских бунтах, указывающих на разложение внешней мощи России, мне пришлось быть свидетелем возмутительных сцен бесстыдного животного проявления необузданного разврата на главной улице столицы, если не среди бела дня, то среди белой ночи. Роковое и малодушное сомнение: «А быть может что-нибудь и можно бы сделать?» — снова клевало, как коршун, мое сердце, и в таком настроении я поехал рано утром к Гейдену узнать, чем окончилось бывшее у них накануне вечером программное совещание со Столыпиным. Мы провели два часа, приведшие меня к окончательному убеждению, что вся затея, доставившая мне столько страданий, была зданием, построенным на песке, легкомысленно, поспешно и с явными недоразумениями. Прежде всего оказалось, что Виноградов — будущий министр народного просвещения — согласен идти в кабинет лишь при условии участия в нем Шипова, Шипов же не допускает участия Гучкова, а Столыпин отказался принять программу Шипова, уехавшего затем из Петербурга и, очевидно, сохраняющего себя для более далеких времен. Таким образом, вся первоначальная комбинация имен распалась-Затем, в вечернем заседании накануне Столыпин объявил Гучкову и Львову о приглашении их государем в Петергоф, явственно проведя черту между ними и Гейденом, дав понять последнему, что он его не считает необходимым членом кабинета, так как признает необходимымудержать Шванебаха. При этом, давая инструкции едущим к государю, он высказал им, что не только о парламентском режиме не может быть и речи, но и что нынешний образ правления вовсе не конституционный, а лишь представительный, причем министерство не должно руководить государем в пределах программы, а должно явиться исполнителем высочайшей воли в принятых государем пунктах программы. Поэтому с государем напрасно говорить об отмене смертной казни: он не пойдет ни на какие доводы в этом отношении, покуда сам не признает своевременным отменить это наказание. Точно так же он предупредил едущих в Петергоф, что им следует иметь в виду глубокое знакомство государя с литературой еврейского вопроса, каковое вызвало у государя твердую решимость ни в чем не поступаться правами и выгодами русского народа в пользу евреев, причем ему особенно нежелательно расширение допуска евреев в учебные заведения; вообще же им следует не упускать из виду, что они имеют дело не исключительно с ним, председателем Совета, но и с монархом, условия ограничения власти которого могут и должны исходить исключительно от его воли. При этом, говоря о министерстве юстиции, Столыпин упомянул о том, что накануне государь ему чрезвычайно хвалил Щегловитова, бывшего у него в тот день с докладом, и ссылался на то, что Щегловитов ему нравится ясностью, вразумительностью и точностью своих докладов, так что ему очень не хотелось бы расставаться с этим министром. «Что скажет государь Гучкову и Львову, — говорил мне Гейден, — я не знаю, но во всяком случае свою роль я считаю конченной и сегодня же вечером уезжаю в Глубокое; очевидно, меня Столыпин боится и не хочет, и я прошу тебя простить нас за причиненные тебе тревоги и волнения; ввиду заявлений председателя совета министров, мы все, войдя в состав министерства, конечно, пробыли бы не более недели и, разойдясь принципиально со Столыпиным и государем, должны были бы выйти в отставку, а отставка при таких условиях дала бы толчок, окончательно развязав руки крайним партиям, к вооруженному восстанию, поддержанному и частью войска. Столыпин неоднократно во время нашей беседы заявлял нам о полноте своей власти и о том, что он хозяин положения. При таком взгляде идти в министерство значит прямо идти на столкновение и все его последствия для страны. По-видимому, и сам государь по-прежнему стоит на почве добрых пожеланий, не отдавая себе ясного отчета в положении России и едва ли даже сознавая, с кем ему придется иметь дело из состава нового министерства, так, например, Столыпин сказал нам, что, когда он говорил о тебе с государем, последний сказал ему: «Да! Да! Как же, я ведь Кони знаю: он написал прекрасную статью о Горбунове». Это напоминает мне, как в прошлом году при представлении ему летом депутации с Трубецким во главе, умолявшим его вступить на конституционный путь, он сказал мне: «Вы, кажется, состоите председателем какого-то общества?» — «Да, в. в., — вольно-экономического, которое ныне, к сожалению, закрыто правительством». — «Вы. кроме того, предводитель дворянства?» — «Да, в. в., в Опочке Псковской губернии». — «Вы были там, когда я приезжал на маневры?» — «Нет, в. в., я был за границей» и т. д. Не надо забывать, что я и Львов, а также Гучков должны предстать перед нашими избирателями и отдать им отчет в наших действиях как министры, а для этого необходимо полное отсутствие недоразумений, недомолвок и неясностей в отношениях между государем, Столыпиным и нами. Твое упорство в сущности принесло всем нам пользу: благодаря ему выяснилась нравственная невозможность составить кабинет из деятелей обновления. Я еду в Глубокое и зову тебя туда поправлять расстроенное нами здоровье. Я уже заявил о своем отъезде корреспонденту одной из газет…»
Этим окончилась наша беседа и наша министерская эпопея. Но как иллюстрацию к настроению настоящей минуты я не могу не привести эпизода, завершившего мое свидание с Гейденом. К нему вошел бывший депутат Думы граф Грохольский, красивый атлетический поляк, прекрасно говорящий по-русски и, очевидно, отлично образованный. По его словам, настроение в Западном крае и Польше крайне приподнятое. Польская интеллигенция Западного края, увидевшая, что от Думы ждать нечего, так как это было собранием полудиких безумцев, распущение которых являлось настоятельною необходимостью, возлагает все надежды на правительство и на то, что оно пойдет либеральным путем, опираясь исключительно на законы и отменив все без исключения циркуляры. В Варшаве необходимо передать управление в руки местных поляков, сменив генерал-губернатора и управляющего его канцелярией Ячевского. Эти выборные не были бы вынуждены, как ныне лучшие представители польского общества, вести войну на два фронта: в качестве националистов против русского правительства и в качестве здравомыслящих людей против социалистов, стремящихся ввергнуть Польшу в гражданскую войну. Они быстро справились бы с последним движением, заставив сразу население почувствовать над собою власть, тогда как теперь русское правительство ее окончательно выпустило из рук. Если польскому элементу не будет дано законного удовлетворения, он начнет жаждать того, чего еще так недавно опасался: оккупации — это все-таки лучше, чем теперешнее невыносимое положение. Рождение свободы в России очень трудно, роды медленны и болезненны, и есть до того озлобленные люди, что считают невозможным обойтись без кесарского сечения (kaiser-schnjtt). Что касается до еврейского вопроса, то гр. Грохольский, очевидно, далеко отходя в сторону от программы обновленцев, доказывал нам, что полная эмансипация евреев желательна для освобождения от них. «Снимите,— говорил он, — все ограничения с евреев, и через пять лет их больше не будет: их всех вырежут. Есть, пожалуй, и другое средство: совершать обрезание на два сантиметра выше». Итак, мешая ненависть к русскому правительству с кровожадными шутками по отношению к евреям, гр. Грохольский продолжал отшучиваться и на заявление гр. Гейдена о том, что обновленцы, будучи противниками автономии Польши, готовы, однако, дать ей полную свободу от России на условии вывода из нее войск и учреждения таможенной границы, ответил двусмысленным хихиканием, очевидно, считая, что Россия, как грубая сила, полякам нужна.
Подводя итоги пережитой мною тяжелой недели, я со спокойной совестью смотрю назад и радуюсь, что не дал себя соблазнить сомнительною ролью фиктивного спасителя Отечества, самонадеянно мечтающего, что его имя само по себе может что-нибудь сделать в минуты крайнего разгара страстей и мстительных кровожадных инстинктов.
Простого соображения своих физических и душевных сил с трудностями и неожиданностями предстоявшей задачи было достаточно, чтобы избавить монархическую власть в России от того удара, который я нанес бы ей выходом в отставку, истинному мотиву которого никто бы не поверил, злорадно истолковывая его как доказательство невозможности ужиться порядочному человеку с подлымправительством. Да и самая задача являлась совершенно недостижимой: ребяческая мысль о производстве впечатления именами разбивалась в корне старым славянским несогласием между носителями имен, а способы выполнения задачи понимались совершенно различно первым министром и общественными деятелями. На всем лежала печать пагубного недоразумения. Несчастная неосмысленность монарха в связи с его упорством и непониманием своего положения сулила в будущем целый ряд неразрешимых разногласий для всякого министра, который захотел бы действовать прямодушно, а не как лукавый советник, предпочитающий роль Конрада Валленрода роли Ивана Сусанина. Наконец, что-либо, хотя бы и в самом либеральном смысле, можно было сделать с непосредственным результатом, лишь явно вторгаясь в законодательную область народного представительства. Одними же обещаниями и программами ничего достичь было невозможно, да это всегда могло бы сделать и обыкновенное министерство, имеющее, однако, преимущество состоять из опытных в техническом отношении людей, а не дилетантов, ненавидимых всеми левыми партиями, начиная с кадетов, и не имеющих ничего общего с партиями правых. Вот почему неуверенный в своих силах, смущенный торопливостью и растерянностью Столыпина, усомнившийся в государственном смысле моих предполагаемых сотрудников, я думаю, что поступил правильно, подействовав, хотя и не без колебаний, по знаменитому правилу Мольтке: «Erst wiegen — dann wagen!» [118].
22 июля 1906 г.
НИКОЛАЙ II *
( Воспоминание )
Перебирая впечатления, оставленные во мне павшим так бесславно Николаем II и, быть может, обреченным на гибель, и воспоминания о его деятельности как человека и царя, я не могу согласиться ни с одним из господствующих о нем мнений.
По одним — это неразвитый, воспитанный и укрепившийся в безволии человек, соединявший упрямство с привлекательностью в обращении: «un charmeur» По другим— коварный и лживый византиец, признающий только интересы своей семьи и их эгоистически оберегающий, человек недалекий по кругозору, неумный и необразованный. Большая часть этих определений неверна
Умно и даже трогательно написанный отказ от престола почему-то адресованный начальнику штаба, и мои личные беседы с царем убеждают меня в том, что это человек несомненно умный, если только не считать высшим развитием ума разум как способность обнимать всю совокупность явлений и условий, а не развивать только свою мысль в одном исключительном направлении. Можно сказать, что из пяти стадий мыслительной способности человека: инстинкта, рассудка, ума, разума и гения, он обладал лишь средним и, быть может, бессознательно первым. Точно так же он не был ограничен и необразован. Я лично видел у него на письменном столе номер «Вестника Европы» заложенный посредине разрезкой, а в беседе он проявлял такой интерес к литературе, искусству и даже науке и знакомство с выдающимися в них явлениями, что встречи с ним, как с полковником Романовым, в повседневной жизни могли быть не лишены живого интереса. Если считать безусловное подчинение жене и пребывание под ее немецким башмаком семейным достоинством, то он им, конечно, обладал. Я помню, как дрогнул от чувства и сдержанных слез его голос, когда, говоря свою речь в 1906 году перед открытием Государственной Думы в тронной зале Зимнего дворца, он упомянул о своем сыне. Но поручение надзора за воспитанием ребенка какому-то матросу под наблюдением психопатической жены и отсутствие заботы о воспитании дочерей заставляют сомневаться в серьезном отношении его к обязанностям отца. Представители мнения о его умственной ограниченности любят ссылаться на вышедшую во время первой революции «брошюрку» «Речи Николая II», наполненную банальными словами и резолюциями. Но это не доказательство. Мне не раз приходилось слышать его речи по разным случаям. И я с трудом узнавал их потом в печати — до того они были обесцвечены и сокращены, пройдя сквозь своеобразную цензуру. Я помню, как по вступлении на престол, он сказал приветственную речь сенату, умную и содержательную. По просьбе министра юстиции Муравьева, я передал ему ее по телефону в самых точных выражениях и на другой день совершенно не узнал ее в «Правительственном вестнике». Мне думается, что искать объяснения многого, приведшего в конце концов Россию к гибели и позору, надо не в умственных способностях Николая II, а в отсутствии у него сердца, бросающемся в глаза в целом ряде его поступков. Достаточно припомнить посещение им бала французского посольства в ужасный день Ходынки, когда по улицам Москвы развозили пять тысяч изуродованных трупов, погибших от возмутительной по непредусмотрительности организации его «гостеприимства», и когда посол предлагал отсрочить этот бал.
Стоит вспомнить его злобную выходку о «бессмысленных мечтаниях» перед лицом земств и подтверждение в указе министру внутренних дел особого благоволения земским начальникам в ответ на восторженное отношение к нему и его молодой жене всего населения Петербурга после его вступления на престол, что очень напоминает -издание закона о земских начальниках его отцом вслед за восторгом всей России по поводу спасения его семьи от крушения поезда в 1888 году Достаточно, наконец, вспомнить равнодушное отношение его к поступку генерала Грибского, утопившего в 1900 году в Благовещенске на