Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Очерки биографического характера

Кони Анатолий Федорович

Работа А. Ф. Кони «Федор Петрович Гааз» — единственное практически полное исследование жизни и деятельности замечательного российского гуманиста-филантропа врача Федора Петровича Гааза (1780–1853). Вся жизнь и общественная деятельность этого человека связана с Россией, что дает право говорить о нем как о российском, русском враче и общественном деятеле.

Кони скромно назвал свою работу «биографическим очерком». На самом же деле — перед нами научное исследование, обширная статья, которая не только охватывает основные этапы жизни и деятельности Гааза, но и может явиться солидным подспорьем для изучения истории России и царской тюрьмы на протяжении едва ли не полустолетия — от начала XIX в. до последних лет правления Николая I.

Автора статьи привлекла совершенная одиозность, не-неповторимость фигуры «утрированного филантропа», его «несовместимость» с «жестоким веком» николаевщины, почти полная одинокость деятельности с призывами «милости к падшим», униженным и оскорбленным.

В основу статьи легли лекции, которые Кони читал

в пользу голодающих крестьян Поволжья в 1892 году. Очередное народное бедствие, постигшее крестьянскую Россию почта на пороге нового, XX века, имело прямую связь с мощно звучавшей в статье Кони темой страдающей, бесправной страны, ее гонимого, задавленного произволом народа. Разумеется, нигде прямо и открыто автор статьи не намечает связь преступлений с социально-политическими условиями жизни, да и пафос его работы в другом, не в социальном, не в политическом обличении, а в гуманном настрое мыслей и чувств, к которым он хочет приобщить своего читателя. Но созданные Кони картины народных несчастий, безмерности порой незаслуженных «арестантами» страданий, образы гонителей и повелевающих создают целостную перспективу разложения антигуманного, антинародного «правопорядка», именуемого самодержавной властью. Эта примечательная особенность работы Кони делает ее, быть может, вопреки желанию автора, исследованием социально направленным, звучащим как обвинительный приговор самодержавному, строю. И когда автор критикует «новшества» тюремной системы «передовых» европейских государств с камерами-одиночками, с господством давящей тишины каменных могил для живых мертвецов и другими «усовершенствованиями» тюремной науки и техники, читатель ясно представляет себе, что и «старая» российская тюремная политика, и «новая», «прогрессивная» европейская пенитенциарная система — служили и служат единой цели — подавлению любого протеста против несправедливого социального строя, будь он самодержавно-капиталистический или буржуазно-парламентарный.

К личности Гааза и до, и после Кони обращались авторы разных мировоззрений — от явно ретроградного до умереннолиберального, среди них: И. Н. Корсунский («Русская благотворительность, Филарет, митрополит московский, и Ф. П. Гааз», М., 1893), П. С. Лебедев (статья «Ф. П. Гааз» в «Русском вестнике» 1868 г.), И. Т. Тарасов («Друг несчастного человечества», М., 1909), С. В. Пучков («К характеристике доктора Ф. П. Гааза», М., 1910).

Если исключить из этих материалов брошюру профессора Московской духовной академии Корсунского, явно задавшегося целью превознести Филарета, оградить его от упреков в бессердечном, недоброжелательном отношении к «подопечным» Гааза — арестантам, большинство работ носит либо поверхностный, компилятивный, либо апологетический характер. Статья Кони отличается от них глубиной анализа современной Гаазу эпохи, широтой затронутых проблем, яркостью воссозданных опытной рукой литератора и публициста образов — Гааза, его помощников и недругов, а также людей преследуемых, гонимых.

В числе многих добрых откликов примечательно письмо С. А. Андреевского, посланное Кони 8 февраля 1897 г., вскоре после опубликования очерка:

«Ваш Газ (так в подлиннике. — Г. М.)в окончательной отделке понравился мне обилием красноречивых фактов. Собранные Вами свидетельства очевидцев необыкновенно живы. Цитаты из Газа обрисовывают его широкий ум. Вы положительно воскресили этого большого человека и, вероятно, — обессмертили. Его любовь к людям вырастает в исключительную и величавую страсть поразительно благородного сердца. И меня прожгли, как уголья, его предсмертные слова: «Я не думал, чтобы человек мог вынести столько страданий». Такую пытку вынес неутолимый утешитель страждущих!» (ЦГАОР, ф. 564, оп. 1, ед. хр. 1030, письма С. А. Андреевского к А. Ф. Кони).

Работа Кони о Гаазе сыграла решающую роль в увековечении памяти врача-гуманиста, неутомимого борца за «драгоценнейшие человеческие права». Кони — исследователь и публицист, автор книги о Гаазе, на этом пути сразил двух главных врагов покойного «утрированного филантропа»: дремучую косность российского бюрократизма и глухое недоброжелательство князей православной церкви к «немцу», католику. Переписка должностных лиц по поводу постановки его бюста «в назидание грядущим поколениям и в видах увековечения памяти Гааза» в одном из помещений Московской пересыльной тюрьмы началась еще в 1886 году. Она заглохла бы, как всякая память о Гаазе, если бы не активная деятельность Кони, с начала 1892 года открывшего многолетние чтения своих публичных лекций и постоянно будившего общественную совесть выступлениями в печати с неизменной темой — «Доктор Федор Петрович Гааз». После многолетних усилий удалось прогрессивной общественности Москвы добиться в 1904 году принятия на счет города содержания могилы Гааза.

Портрет-барельеф на могиле и памятник Гаазу в Мало-Казенном переулке у бывшей Полицейской, а тогда Александровской больницы был выполнен известным скульптором Н. А. Андреевым. Памятник был торжественно открыт 1 октября 1909 г. Богослужение, из-за католического происхождения Гааза, было запрещено.

Кони не смог приехать из-за болезни на торжество и направил председателю Комитета по устройству памятника Гаазу доктору С. В. Пучкову письмо. В нем он четко сформулировал свои этические, просветительные воззрения на деятельность этого замечательного врача и общественного деятеля. «К великому моему сожалению, — писал Кони, — я лишен возможности присутствовать, согласно любезному приглашению Комитета, на торжестве открытия памятника Федору Петровичу Гаазу, но всей душой присоединяюсь я к тем, кто соберется воздать заслуженную дань человеку, которого недаром, в свое время, называли «святым доктором». Вполне разделяя те чувства, которые приведут всех их к подножию сооруженного вашими стараниями памятника, я питаю к Федору Петровичу еще и личную бесконечную благодарность за те минуты душевного умиления, которые я испытывал, описывая, по мере сил и уменья, его чистую, как кристалл, жизнь и его возвышенную деятельность, нередко вынужденный оставлять перо под влиянием радостного волнения при мысли, что такой человекв лучшем и глубочайшем смысле слова жил и действовал среди нас…

И на отдельных людей и на целое общество в их лучших порывах влияют гораздо более живые примеры, чем теоретические идеалы. Люди, давно ушедшие из жизни, продолжают своим примером действовать, как живые: сначала о них повествуют очевидцы, потом живет о них предание, затем наступает для них история и, к сожалению, не так часто и не так скоро, как бы следовало, их образ, говорящий сердцу и уму, запечатлевается для будущего в мраморе или бронзе. В этом последнем акте общественного правосудия нельзя не видеть торжества высоких и бескорыстных начал человеческого духа.

При таком торжестве будут все приглашенные присутствовать в день открытия памятника Ф. П. Гаазу. Этот памятник поставлен не только врачу душ и телес, но и главным образом служителю долга в самом высоком смысле этого слова, не по обязанности, а по внутреннему велению своей совести, служителю бестрепетному и верующему в правоту своего дела. Он поставлен тому, кто представляет собою живое отрицание тех растлевающих волю сомнений, которые так часто обезображивают нашу жизнь, сводя все к материальным условиям злобы дня. «Нельзя следовать во всем учению Христа, — говорят нам, — оно неприменимо к практической жизни: им можно полюбоваться, как идеалом, но руководиться им может только смешной чудак, не желающий считаться с действительностью». Таким, по мнению современников, «смешным чудаком» был тот Федор Петрович, память которого ныне чествуется. Он понимал, что христианский идеал не есть нечто, чем можно любоваться лишь издали. Для него этот идеал был маяком, был светочем, освещающим жизненный путь. Посвятив себя всецело добру и милосердию, Федор Петрович показал, какследует идти по этому пути. Он глубоко понял слова апостола: «не оживет, аще не умрет», и доказал своею непрерывной и неустанной деятельностью, что, отказавшись от личного счастья, спокойствия и удобств в пользу счастья других и многих и умерев для личной жизни, человек с чистой душой оживает для иной, тоже земной, но более широкой жизни, и в ней находит себе удовлетворение и исход своим силам.

Как часто, видя людские немощи, несчастия и страдания, смотрят назад, близоруко ищут причину, и, отыскав, на этом успокаиваются. Но Гааз смотрел и вперед. Его интересовали не одни причинынесчастья, а последствияего и с ними он боролся всеми силами души и своей энергии, умея утешать озлобленных и обездоленных и вызывать в их сердце примирение с богом и покорность его воле. Ему приходилось действовать в очень тяжелые времена, при господстве грубого насилия и неуважения к человеческому достоинству среди непонимания и оскорблений. «Ему следовало, — скажут, быть, может, — отвернуться с негодованием от этих условий, избегать соприкосновения с ними и отрясти прах ног своих от этой чуждой ему среды, памятуя, что «блажен муж иже не иде»… Но это значило бы жить для себя в сознательном неведении и своекорыстном спокойствии, «слушая и не слыша, слыша и не слушая». Федор Петрович знал, что есть другой совет, в котором говорится: «Не участвуйте в делах тьмы, но и обличайте», и вся его жизнь была одним непреклонным и осязательным обличением,

«Что может сделать один против среды?» — говорят практические мудрецы, ссылаясь на поговорку «один в поле не воин». «Нет! — отвечает им всей своей личностью Гааз — и один в поле воин!» Вокруг него, в память его, соберутся другие, и если он воевал за правду, то сбудутся слова апостола: «Все минется, одна правда останется». И разве то место, где воздвигнут памятник, где жил и страдал «святой доктор», где он сеял в поте лица семена своей любви к людям, не свидетельствует о том, что он был не один, что на призыв его личности и памяти о нем пришли другие и продолжили, укрепили и расширили его дело? Да!.. Все минется!.. Миновался и граф Закревский, собиравшийся выслать из Москвы Гааза, миновался и Капцевич, рекомендовавший сократить «утрированного филантропа», почил знаменитый московский иерарх, митрополит Филарет, не раз споривший с Гаазом в тюремном комитете, но признавший для себя нравственно обязательным разрешить православному духовенству служить молебен о выздоровлении Федора Петровича и сам посетивший его перед его кончиной для того, чтобы проститься по-братски; сошли в могилу далекие каторжники, молившиеся у сооруженной ими в память Гааза иконы Федора Тирона, а он… он остался. И отныне он останется не только запечатленный в сердцах всех, кто узнает, кто услышит о том, что такое он был, — но и как отлитый в бронзе молчаливый укор малодушным, утешение алчущим и жаждущим правды и пример деятельной любви к людям» (А. Ф. Кони, На жизненном пути, СПб., 1913, т. II, стр. 901–904).