Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
— Да-а... — промычал Абросимов. — Квалифицированных рабочих мало. На лебедках — девчонки, слесаря — мальчишки... Что сделаешь?
— А девчонок и мальчишек надо учить. Учить! Как у тебя с производственным обучением? Ты интересовался? Нет? А я заглянул. Вот материалы. Слушай!
Теперь пчела вилась у самого носа Виктора. Он отмахнулся от нее — она не улетела: сил не было. Так и жужжала над головой, как муха.
А Андрей все продолжал говорить. И все, что он говорил, было справедливо и... нудно, как жужжание пчелы. И на это нечего было возразить, — Андрей кругом прав. Виктор кругом виноват, гол и пуст. И оттого, что ответить было нечего, от сознания голой нищеты своей и унижения стал еще более злиться Виктор. Теперь его раздражали не только слова Андрея, но и тон, и насмешливый — так казалось — прищур его глаз, и брезгливая, прокурорская складка у губ, точно Виктор уже стоял перед партколлегией, а Андрей его судил.
— Как видишь, о крутом переломе к лучшему говорить еще рано! — сказал Андрей. — Поспешил Гриша Мальцев.
— Ну, и что же? — раздраженно спросил Виктор.
— Мне кажется, — строго сказал Андрей, — что следовало бы честно обсудить эту статью на бюро горкома и признать ее неверной, дезориентирующей...
— Вот как! И для чего это тебе?
— Мне? — удивился Андрей, но все-таки улыбнулся. — Мне — для того, чтоб знать, как правильно помочь делу. Тебе — для того, чтоб не упиваться мнимыми успехами...
— А ты не тревожься, не тревожься за меня! — враждебно вскричал Виктор. — Сделай милость, не тревожься!
— Как же мне не тревожиться, Витя? — мягко сказал Андрей.
Но этот мягкий и добрый тон только пуще распалил Виктора. A-а! Знаем эти «дружеские», чуткие, нежные лапки! Знаем эту заботу, эти благочестивые, елейные слова! Не на статью Мальцева — что статья! — на успех, на славу, на триумф Виктора Абросимова, вот на что замахнулся его бывший товарищ! Завидует! Хочет триумф обернуть позором.
— А я не нуждаюсь, слышите, не нуждаюсь ни в вашей помощи, ни в ваших наставлениях! — каким-то самому себе противным, срывающимся, визгливым голосом закричал он и вдруг яростно прихлопнул пчелу — уже беспомощную и молчаливую, но некстати подвернувшуюся под руку. — Не нуждаюсь! Я сам! Сам! Слышите, сам! Один!
— Что ты, Виктор? — изумленно и испуганно посмотрел на него Андрей.
Но Виктор уже сорвался со всех якорей.
— Это зависть, зависть, — не помня себя, кричал он, а машина меж тем уже въезжала в город. — Ты всегда завидовал мне! Всегда! За все! И за то, что я удачливей тебя! И за то, что я, а не ты, учился в Москве! И за то, что я, а не ты — управляющий! И за то, что Даша — моя, а не твоя... — но тут он уже сам осекся.
Андрей молча и неподвижно смотрел на него, и взгляд его становился все холодней и холодней...
Машина остановилась.
Они приехали.
Андрей молча взял кепку с сиденья и — вышел.
...Когда Виктор, смятенный и взъерошенный и так странно не похожий на счастливого, утреннего Виктора, пришел домой, — Даша в ужасе отшатнулась от него. И тотчас же бросилась к нему тревожно:
— Витя! Ради бога! Да что же случилось?
Он глухо ответил:
— Я, кажется, навеки поссорился с Андреем...
ПРОЩАНИЕ
1
На шахте «Крутая Мария» выдавали лошадей на гора. Лошадей было семь, все с участка «Дальний Запад», — последние кони шахты: Стрепет, Маркиз, Маруся. Барышня, Купчик, Шалун и седая, старая Чайка. Сейчас все они в последний раз стояли в подземной конюшне, а коногоны собирали их в путь: чистили, убирали, даже прихорашивали, словно снаряжали их не для конного двора, а для свадебного поезда.
— Ну вот, Чайка, — говорил немолодой, рябоватый коногон Никифор Бубнов, по прозванию Бобыль, вплетая алую шелковую ленту в седую гриву своей любимицы, — вот и кончилась твоя подземная служба!.. Совсем кончилась, вот оно как, умница ты моя!.. А поедешь ты теперь. Чайка, на-гора, да под самое красно солнышко, да на чисту волюшку, на зелену травушку... — продолжал он нараспев и шепотом, так, словно рассказывал Чайке сказку. — Э! Да ты небось и не помнишь, бедолага, какое оно и есть-то, это самое красно солнышко? А?.. Не помнишь, где тебе!.. Вот дела-то какие у нас с тобой, Чайка, милая ты моя!.. — ласково приговаривал он, уже начесывая на лоб лошади сивую челку, которую тоже собирался украсить бантом.
Рядом негромко и согласно пели ребята. Пели коногонскую:
Гудки тревожно прогуде-е-ели.
Шахтеры с лампочками идут...
А молодо-о-ого коного-о-она
С разбитой головой несут...
В конюшню незаметно вошел Прокоп Максимович Лесняк, начальник участка «Дальний Запад». Задержавшись на пороге и подняв лампу-надзорку, он привычно придирчивым, десятницким взглядом окинул все пред собою. В подземной конюшне, где раньше стояло до пятидесяти лошадей, сейчас было пустынно и прохладно. Конюшня доживала свой последний час. От нее отлетал уже теплый, жилой, домовитый дух. Вот уведут коней, выметут сор и гнилую солому, сломают переборки и денники, переделают все, — и будет уже не конюшня, а депо электровозов. Только запах останется, запах старой рудничной конюшни: прелого сена, конского пота, навоза, крысиного помета и ременной кожи. Запахи живут неистребимо долго.
Прощай, проходка коренна-а-ая!..
Прощайте, Запад и Восток!
И ты, Маруся-лампова-а-ая,
И ты, буланый мой конек!.. —
пели ребята.
Песня была старинная, жалостливая, со слезой, но коногоны пели ее равнодушно, бесчувственно и даже, как показалось Прокопу Максимовичу, чуть-чуть насмешливо. Старая песня не шла сейчас ни к месту, ни к настроению. Ее пели просто потому, что другой, подходящей случаю не оказалось. «Вот банты нашлись, а песни нету!» — огорченно подумал старик.
Он подошел к лошади.
— А это вы правильно догадались, хлопцы! — сказал он коногонам вместо приветствия. — И ленты, гляди, припасли? Ну и ну! Молодцы! Красивая ваша инициатива.
— Так ведь как же, товарищ начальник? — отозвался кучерявый смешливый Вася Плетнев, водитель Стрепета. — Ведь это ж какие кони? Это ж кони заслуженные. Им хоть сейчас медали давай али пенсию... — Он звонко захохотал, и резвый Стрепет тотчас же и охотно ответил ему коротким веселым ржанием. — Ишь ты, понимает! — удивился Вася.