Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
По роду своей работы Грише чаще приходилось иметь дело с Андреем Воронько, чем с Виктором. Андрея он уважал, но побаивался, в Виктора же влюбился сразу. Все в этом человеке было ему мило-дорого. И то, что он был здешний, круто-марьииский, коренной (Чибиряки не шли в счет — это предыстория человека!), и то, что вышел он из шахтеров, и его истинно шахтерский отчаянный нрав, и его стать, и рост, и пламенные глаза... Втайне Гриша уже мечтал о том, что напишет целую книгу о Викторе. Какой провинциальный журналист не мечтает о своем «Тихом Доне»! A Гриша Мальцев был
Но пока трест прозябал в прорыве, об этом нечего было и думать. Гриша даже в газету ни строки не писал. И редакция его не понукала. Вокруг Виктора как-то сам собою установился всеобщий и дружеский заговор молчания. Все понимали, что управляющий он молодой, а трест ему достался трудный. Все терпеливо ждали, что он вытянет дело. Его берегли и немного баловали.
Ждал и Гриша, может быть, только нетерпеливее всех. И, наконец, дождался! Третий день подряд трест Виктора выполнял суточный план. На четвертый день Гриша взялся писать статью.
В этот день перо его летало по бумаге быстрее молнии. «Крутой перелом!» — так называлась эта статья. Редакция напечатала ее немедленно. В этот день Гриша чувствовал себя именинником больше даже, чем его герой. Первомайский район снова гремел на весь Донбасс!
Бедный Гриша-Скорпион! Он даже не подозревал, какую статью написал!
13
По тому, как встретила его Даша, когда он пришел обедать домой, Виктор сразу понял, что она уже прочла статью Гриши Мальцева. В Даше все дышало сейчас счастьем и гордостью, гордостью за мужа. Она прямо с порога порывисто рванулась к нему и протянула руки навстречу. Потрясенный и благодарный, он обнял ее и расцеловал.
Так они и стояли в передней, обнявшись, словно после долгой разлуки. Потом, рука об руку, тихо и торжественно пошли в столовую.
И Даша вспомнила, что вот так же, под руку шла она с Виктором и пять лет назад, в утро его первого триумфа. Так же влюбленно и покорно прижималась она к нему, так же заглядывала в глаза. И все подруги ей завидовали!.. В то утро она впервые узнала, как сладко быть спутницей героя, — и только потом — как это тревожно. Она так и осталась на всю жизнь просто спутницей.
Но сейчас ей не хотелось думать ни о себе, ни о своей судьбе. Сейчас она была счастлива счастьем мужа-товарища.
— Ну, хвастайся, хвастайся! — сказала она, едва сели за стол. — Теперь ты можешь дать себе волю...
— Да нечем еще хвастаться, Светик...
— Нечем? Тебе-то и нечем? — удивилась она.
— Право же, нечем. Я пока халиф на час.
— Нет, ты не увиливай! Ты хвастайся, хвастайся. Ну, я очень прошу тебя — хвастайся! И ешь, — сказала она, бережно подвигая к нему полную тарелку.
— А что же сначала: есть или хвастаться? — лукаво спросил он.
Она засмеялась.
— Сначала — есть.
— A-а! Пожалела все-таки! — засмеялся и он. — Значит, можно кидаться?
— Кидайся!..
Он взял стопку, подмигнул Даше, как приятелю, выпил, крякнул и жадно накинулся на еду, — он проголодался.
— Ух! Отличной варки борщ! — тотчас же с удовольствием воскликнул он, обжигаясь горячим и круто наперченным варевом. — Сердитый! Коксующийся, — он любил, чтоб борщ был горяч, как кипяток.
А Даша ничего не могла есть, только ухаживала за мужем. Ей нравилось, как он ест: грубо, по-мужски, нетерпеливо. Правда, он вовсе не разбирался в деликатностях кухни и не ценил их. Но и сама Даша в этом не шибко понимала. Слишком долго они оба были на студенческих харчах. Они оба привыкли к еде всухомятку и на ходу; оба были работники, кочевники, холостяки по натуре...
Только сейчас, ожидая ребенка, Даша впервые начинала чувствовать себя матерью и хозяйкой. Ребенок, еще не родившись, уже наполнил ее новой, неведомой жизнью, незнакомыми и острыми переживаниями, радостями и тревогами. И, однако, он не мог еще завладеть ею целиком, безраздельно. Она все еще оставалась горняком. По крайней мере половина ее души была там, на шахтах мужа.
— Знаешь, — сказала она, когда обед уже подходил к концу, — эта статья была для меня полной неожиданностью. Ведь ты ж ничего, ничегошеньки не рассказывал мне! — прибавила она с легкой обидой. — Ты совсем меня забросил.
— Ах, Дашенька, да когда же мне? — вскричал он виновато.
— Нет, нет, я не упрекаю...
— И потом я не хотел зря волновать тебя. В твоем положении всякая, даже пустая тревога — опасна.
Он говорил сейчас правду. Он действительно боялся ее тревожить. С тех пор как она забеременела, он стал ей еще ближе как муж, но зато дальше как товарищ...
Она грустно покачала головой.
— А я так люблю твои тревоги! — вздохнув, сказала она. Но тут же и спохватилась: — Ну, не буду, не буду! Ты прости меня, дорогой! Видно, правду говорят, что все брюхатые бабы ужасные эгоистки, — виновато засмеялась она. — Больше не будет никаких упреков! Сегодня — твой, твой день! День твоего первого успеха!
— Нашего успеха, Дашенька! — великодушно поправил он.
— Да. И знаешь, что надо сделать, милый? — оживилась она. — Надо устроить кутеж! Пир на весь мир! А? Правда? Позовем друзей, Андрея. Федю Светличного, они что-то давно у нас не были... И этого, Гришу Мальцева, тоже позовем. А?.. — И она посмотрела на Виктора вдруг заблестевшими и помолодевшими глазами. Она знала: ему понравится это предложение.
Но муж весь окутался папиросным дымом и ответил не сразу.
— Что же? Это чудесно... — наконец, сказал он, однако без всякого воодушевления. И тут же торопливо прибавил: — Но, разумеется, не сегодня. Сегодня я хотел бы побыть с тобою вдвоем. Светик!..
Но только сказав это, почувствовал, что действительно этого хочет. В конце концов одна Даша его настоящий, верный друг — и в беде, и в радости. Все остальные умеют только критиковать да поучать.
— Хочешь, проведем этот вечер одни, вдвоем? — сказал он, ласково и бережно обнимая жену и заглядывая ей в глаза. — Я никуда не поеду — ни в трест, ни на шахты...