Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.
Шрифт:
Внизу, в откаточном штреке, метался Светличный.
— Давай, давай! — хрипло кричал он на люковых, отгребщиц, коногонов. — Давай, ребята, не задерживай!
А Виктор продолжал рубать... Никогда прежде не рубал он так вдохновенно, так яростно. Никогда не было перед ним такого простора, такого раздолья, — он опьянел от него. Казалось, никогда не устанет рука, никогда не пропадет охота рубать и рубать... Вот оно, счастье шахтера — разворачивать пласты, врываться в самые недра! Знают ли люди там, на-гора, как старается для них забойщик Виктор Абросимов?
Он работал уже в четвертом или пятом уступе. Он не знал, сколько часов прошло, и не спрашивал об этом. Иногда, делая минутную передышку, чтоб проверить воздухопровод, поправить шланг или залить масла в футорку, он мысленно прикидывал, сколько угля нарубал. И все выходило мало, хотя сроду еще Виктор столько угля сразу не давал. «Все равно мало! До Стаханова далеко!» И тогда с новой силой бросался он на битву, вгрызался пикой в струю, резким поворотом молотка отваливал глыбы от пласта, опять включал молоток, наваливался на него всей грудью я при этом думал о Стаханове. Никогда не видел его Виктор. Раньше даже имени его не слышал. Какой он, этот Стаханов? Молодой или старый? Здешний или пришлый? Может быть, он богатырь, как Никита Изотов, а может вовсе щуплый, как Сережка Очеретин? Чей он ученик? Какие знает секреты, ему, Виктору, неизвестные? «Все равно я должен тебя побить, Алексей Стаханов, ты не обижайся! Должен!»
И вдруг он услышал, как, судорожно всхлипнув, замер его отбойный молоток. И тотчас же замерло и обмякло его собственное тело, дотоле беспрерывно дрожавшее в счастливой, горячей, рабочей лихорадке. Он не поверил тому, что случилось, с яростью стал трясти молоток, словно этим хотел вернуть его к жизни. Но молоток был мертв, он уже остывал в руках, дыхания в нем не было. И тогда Виктор почувствовал то, что чувствует летчик, когда глохнет мотор в полете...
Задыхаясь, он закричал:
— Воздуха-а! А-а! Воздуха-a, черт...
К нему испуганно бросились Андрей и Даша.
— Что, что такое? — встревожился и Прокоп Максимович, подполз ближе.
Но Виктор ничего не мог им объяснить. Он только кричал:
— Воздуха-а!.. — и размахивал молотком. Потом вдруг отшвырнул его в сторону и медленно опустился наземь. Андрей бросился к шлангу — воздуха в нем не было.
— Что-то случилось с воздушной магистралью... или с компрессором, — тихо сказал Андрей дяде Прокопу, и они оба сразу поползли из лавы.
Заметалась и Даша, не зная, что делать, как помочь беде. Подползли встревоженные крепильщики... Только один Виктор лежал молча, безжизненный, как и его отбойный молоток.
Облако мелкой угольной пыли, дотоле почти неподвижно стоявшее над головой, теперь рассеялось; так рассеивается пороховой дым над полем недавнего боя. Снова было тихо в уступе, только слышно было, как еще по лаве летели последние куски отбитого угля. Даша молчала. Она понимала, что никакие слова не утешат сейчас Виктора, только расстроят. Ему сейчас не слова нужны, ему нужен воздух, сжатым, тугой воздух в отбойном молотке. Что ж она сидит тут, вздыхает и жалобно смотрит на него? Надо немедленно поднять всех на ноги, всю шахту. И она, ничего не сказав Виктору, торопливо поползла из лавы,
В штреке она нашла всех: отца, Андрея. Нечаенко, главного инженера Петра Фомича Глушкова.
Петр Фомич оправдывался:
— Я же сам все заранее проверил. Все предусмотрел. Даже специально поручил десятнику наблюдать за воздухом.
— Какому десятнику?
— Макивчуку.
— Макивчуку? — вскричал Андрей. — Да как же вы... как же вы Макнвчуку могли доверить? — Но он тотчас же взял себя в руки. — Где Макивчук? — хрипло спросил он и, не дожидаясь ответа, бросился бежать по штреку...
А Виктор продолжал неподвижно лежать. То, что случилось с ним, представлялось ему не мелкой, случайной авариен — катастрофой, гибелью, концом: разбился, не долетев до цели, потонул, не доплыв до берега, а значит, и все, что сделал в эту ночь, вложив сюда всю свою душу, не имело теперь никакой цены. Словно и груды угля, которые он уже добыл, никуда не годились. Ну, уголь был, что из того, а рекорда не было. А он шел в эту ночь на рекорд. Шел, как на праздник, как на самый великий праздник в своей жизни, и вот...
Внезапно вернулась Даша. Задыхаясь, вползла в забой и закричала:
— Сейчас... сейчас. Витенька, дорогой... Сейчас будет воздух!
— Воздух? — встрепенулся Виктор, схватил отбойный молоток и сжал его. Но молоток был мертв: воздуха в нем не было.
— Что же ты врешь! — в сердцах вскричал Виктор, тряся молотком. — Где воздух?
— Будет... Сейчас будет. Витенька... Понимаешь, Макивчук — сволочь...
— A-а! Будет! Будет! Когда же он будет? К утру?
— Что же ты на меня-то кричишь? — обиженно и чуть не плача сказала Даша. — Разве я виновата?..
Но Виктор уже не мог молчать; ему надо было найти виноватого, ему нужно было на ком-либо отвести свою горькую душу.
— Все, все хороши! — вскричал он. — Всем вам на меня наплевать!.. Вы все в сторонке, а в ответе я один...
У Даши даже горло перехватило от такой несправедливости.
— Как же... как же ты можешь?.. Да я... Я же люблю тебя, Витя-я!. — вырвалось у нее невольно.
Но тут вдруг с резким свистом зашумел воздух в шланге, словно свежий ветер в степи...
— Воздух! Воздух! — восторженно заорал Закорлюка-младший.
— Витя, воздух! — радостно вскрикнула Даша, бросаясь к Виктору.
Но тот только грубо отмахнулся от нее:
— А, не мешай! — Молоток трепетал в его руках, и он сам уже трепетал от нетерпения и счастья. И Даша не обиделась. Она знала, что в груди забойщика сейчас клокочет другая, великая любовь, — к ней она и не ревновала.
«А меня он не любит, ну и пусть! — думала она. — И пусть. Зато я люблю. И никто у меня этого не отнимет. И я счастлива, что люблю. И люблю такого, какой он есть, — грубого, неласкового, хорошего... И, может быть, когда-нибудь он это поймет и тоже полюбит...