Собрание сочинений в четырех томах. Том 1

Гессе Герман

Иначе, не так, как прежде, смотрел он теперь на людей, в его взоре теперь было меньше ума, меньше гордости, в нем прибавилось тепла, любопытства, участия. Обычные путники, которых ему приходилось перевозить через реку: женщины, воины, торговцы — люди, похожие на детей, — не казались ему теперь такими чуждыми, как много лет назад, он понимал их, ему была понятна и близка их жизнь, основанная не на мышлении и познании, но единственно на желаниях и инстинктах, он казался себе таким же, как они. И хотя он уже близок был к завершению пути и терпел последние муки, причиняемые последней раной, люди, похожие на детей, казались ему братьями, их тщеславие, жадность, их нелепость перестали быть для него смешными, стали понятными, стали достойными любви и даже почитания. Слепая любовь матери к своему чаду, слепая, глупая гордость чванливого отца за своего единственного сыночка, слепое, дикое стремление молодой, тщеславной женщины к украшениям и восторженному вниманию мужских глаз — все эти инстинкты, все эти ребячества, простые и глупые,

но невероятно сильные и живучие, эти неистребимые инстинкты и желания перестали быть для Сиддхартхи детскими забавами, ибо он видел, что люди живут ради них, он видел, что ради них люди преодолевают любые преграды, пускаются в путешествия, ведут войны и готовы на любые жертвы, на любые лишения; и он любил их за это, он видел в каждой их страсти, в каждом поступке — жизнь, Вечно Сущее, Неуничтожимое, Брахмана. Эти люди, с их слепой верностью, с их слепой силой и живучестью, были достойны любви, были достойны восхищения. Они имели все, эти люди, — человеку, умудренному знаниями, человеку-мыслителю нечем было гордиться перед ними, кроме одной-единственной мелочи, незатейливой и крохотной: сознания, понимания единства и связи всего сущего. Но даже тут Сиддхартху порой одолевали сомнения: имеет ли это знание, эта мысль такую уж большую ценность, не является ли и она ребячеством, забавой людей-мыслителей, похожих на детей. Во всем же остальном дети сансары были наравне с мудрецами и даже сильнее, искуснее их, подобно тому как дикие звери, упорно, непоколебимо следуя законам борьбы за жизнь, порою кажутся сильнее человека.

Медленно созревал в Сиддхартхе плод познания, медленно распускалась в нем истина — понимание того, что же, собственно, есть мудрость, что является целью его долгих поисков. Это было не что иное, как готовность души, некая способность, тайное искусство в любой миг, в гуще жизни, наполнить себя мыслью о единстве, ощущать и вдыхать единство. Медленно расцветала эта истина в нем самом, сияла ему навстречу, излучаемая старчески детским лицом Васудевы, — гармония, сознание вечного совершенства мира, улыбка, единство.

Рана, однако, все еще причиняла боль, с тоской и горечью вспоминал Сиддхартха о сыне, холил в своем сердце любовь и нежность, предоставив боли терзать свою грудь, совершал из любви одну глупость за другой. И это пламя погасло не само по себе.

Как-то раз, когда боль показалась ему невыносимой, Сиддхартха, гонимый тоской, переплыл через реку, вышел из лодки и собрался было отправиться в город, чтобы разыскать там сына. Река в тот день была кроткой и ласковой — сезон дождей давно миновал, — но голос ее звучал странно: она смеялась! Он явственно слышал ее смех. Она звонко и весело смеялась над старым перевозчиком. Сиддхартха остановился, склонился над тихо струившейся водой, чтобы еще лучше слышать, и увидел отражение своего лица, и это лицо напомнило ему о чем-то давно забытом, и, обратив свой взгляд в прошлое, он вспомнил: это лицо было похоже на то, другое, которое он когда-то так хорошо знал, любил и побаивался. Оно похоже было на лицо его отца, брахмана. И он вспомнил, как много лет назад, юношей, принудил отца отпустить его к подвижникам, как прощался с ним, как покинул его, чтобы никогда больше не вернуться назад. Разве не испытал его отец ту же боль, что испытал он сам из-за своего сына? Разве не умер он в одиночестве, так и не дождавшись своего сына? Разве не ждет и его самого такая же участь? Разве не комедия, странная и глупая, — это повторение, этот бег по кругу, этот зловещий круговорот?

Река смеялась. Да, все было так, все возвращалось — все, что не было выстрадано до конца и тем самым вызволено из плена сансары, одни и те же страдания снова и снова посылались людям. И Сиддхартха вновь спустил на воду лодку и отправился назад, в хижину, вспоминая отца, вспоминая сына, осмеянный рекой, сам с собой не в ладах, близкий к отчаянию и не менее близкий к тому, чтобы громко посмеяться над собой и над всем миром. Ах, и рана его все еще не расцвела, сердце все еще противилось судьбе, боль его все еще не сияла просветленной радостью и лучами победы! Но в нем жива была надежда, и когда он вернулся в хижину, то почувствовал необоримое желание открыться Васудеве, рассказать ему все, поведать обо всем — ему, достигшему совершенства в умении слушать.

Васудева сидел в хижине и плел корзину. Он больше не плавал в лодке, глаза его день ото дня становились все слабее, и руки утратили былую силу. Неизменными оставались и даже еще ярче расцвели на его лице веселье и радужно-светлое благодушие.

Сиддхартха сел против старца; медленно полилась его речь. Он стал рассказывать о том, о чем они никогда не говорили друг с другом: о своем хождении в город, о незаживающей ране, о зависти при виде счастливых отцов и о том, как, сознавая глупость подобных желаний, он тщетно борется с ними. Он рассказал все, обо всем поведал, ему легко было говорить, легко признаваться, во всем, даже в том, что не желало лишаться покрова стыдливости, легко было обнажать свою душу. Он без стеснения показал свою рану, рассказал о своем сегодняшнем бегстве, о том, как, одержимый мыслью отправиться в город, плыл через реку, тайком, словно шаловливый отрок, и о том, как смеялась над ним река.

Долго длился этот рассказ, внимательно слушал его Васудева, никогда еще не ощущал Сиддхартха его внимание так остро, как теперь. Он

чувствовал, как боль и страх медленно покидают его сердце, устремившись бесшумным ручейком к человеку, сидящему против него, как течет к нему, а затем возвращается обратно и его сокровенная надежда. Обнажить горящую рану перед таким слушателем — это то же, что окунуть ее в реку и держать так, пока она не остынет, не уподобится реке. Продолжая говорить, продолжая исповедоваться и каяться, Сиддхартха все острее и острее чувствовал, что тот, кто сидит перед ним, вовсе не Васудева, вовсе не человек: тот, кто неподвижно сидит перед ним и внемлет ему, впитывая его исповедь, как дерево впитывает дождевую влагу, и есть сама река, сам Бог, сама вечность. И, перестав думать о себе и о своей ране, Сиддхартха отдался во власть этой истины о переосуществлении Васудевы, и чем сильнее он ее ощущал, чем глубже проникал в нее, тем менее удивительным, тем более понятным казалось ему то, что все было так, как и должно было быть, что Васудева уже давно, а может быть, всегда был таким, что он просто не до конца понимал это, что он и сам едва ли отличается от него. Им овладело чувство, будто теперь он видит старого Васудеву таким, какими люди видят богов, и это не может продолжаться долго; в душе он уже прощался с Васудевой. Между тем рассказ его продолжался.

Когда же Сиддхартха смолк, Васудева молча устремил на него свой добрый взгляд, уста его не проронили ни слова, но в глазах, утративших былую остроту, сияли любовь и просветленная радость, сочувствие и мудрость. Он взял Сиддхартху за руку, повел его к берегу и, усевшись рядом с другом на лежавшее у воды бревно, улыбнулся реке.

— Ты слышал, как она смеется, — молвил он. — Но ты услышал не все. Прислушайся, ты услышишь еще больше.

Сиддхартха прислушался. Тихо и нежно лилась многоголосая песнь реки. Сиддхартха не сводил глаз с воды, и вместе с этой неторопливо струящейся водой перед ним поплыли, одно за другим, виденья: отец, одинокий, скорбящий о сыне, он сам, одинокий, опутанный теми же узами отцовской любви, его сын, такой же одинокий, как он сам, этот мальчик, жадно устремившийся вперед по раскаленной тропе своих юных желаний, — каждый преследовал свою цель, каждый одержим своей целью, каждый наедине со своей болью. Река пела голосом страданий — страстной была ее песнь, страстным было ее стремление к цели, жалобно звенел ее голос.

«Ты слышишь?» — вопрошал безмолвный взгляд Васудевы.

Сиддхартха кивал головой.

— Слушай внимательнее! — шептал Васудева.

Сиддхартха старался слушать внимательнее. Образ отца, образ сына, его собственный образ перемешались, слились; мелькнул и расплылся образ Камалы, и образ Говинды, и другие виденья, и, слившись воедино, обратившись в поток, они все устремились к единой цели, жадно, нетерпеливо, сквозь муки и страдания; и в голосе этой реки, словно пламя, гудела тоска, звенела жгучая боль, неутолимая жажда. Река спешила к цели, Сиддхартха видел, как она торопилась, эта река, состоявшая из чужих и близких ему людей, из всех, кого ему довелось повидать, и из него самого; и все эти малые и большие волны спешили, страдали, тянулись к цели, к множеству целей — озеро и водопад, стремнина и море, — и каждая цель была достигнута ими, и за каждой следовала новая, вода обращалась в пар, поднималась в небо, обращалась в ливень, обрушивалась на землю, становилась источником, становилась ручьем, вырастала в реку, вновь спешила, вновь торопилась. Но страстный голос ее изменился — он не смолкал, по-прежнему тоскующий и мятежный, но в него уже влились другие голоса, добрые и злые, печальные и ликующие, сотни, тысячи голосов.

Сиддхартха слушал. Он весь обратился в слух, позабыв все на свете, заполнив себя пустотой, жадно всасывающей каждый звук, каждый шорох, он чувствовал, что овладел этим искусством до конца. Он слышал все это много раз, но сегодня эти сотни и тысячи голосов звучали по-новому; он уже не мог отличить один от другого, не чувствовал разницы между радостными и рыдающими, между взрослыми и детскими голосами — они были неотделимы друг от друга: жалобы тоски и веселье мудрости, крики гнева и стон умирающих — все смешалось, срослось, сплавилось воедино. И все это вместе: голоса, цели, жажда осуществления, желания и муки — все это было потоком свершений, музыкой жизни. И, когда Сиддхартха, отрешившись от всего на свете, кроме этой музыки, слышал тысячеголосую песнь реки, не смех или рыдания, не отдельные голоса — ибо любой из них оборачивался узами для души, заманчивой лазейкой для его Я, — когда он слышал сразу все вместе, внимал целокупности, единству, тогда великая песнь тысячеголосой реки состояла лишь из одного-единственного слова: «Аум» — «завершение», «совершенство».

«Ты слышишь?» — вновь безмолвно вопрошал Васудева.

Ярко сияла улыбка Васудевы; словно маленькое светящееся облачко, парила она над бесчисленным множеством мелких морщинок этого старого, мудрого лика, как парило над бесчисленным множеством речных голосов священное «Аум». Ярко сияла его улыбка, когда он взглянул на друга, и так же ярко вспыхнула улыбка на лице Сиддхартхи. Его рана наконец расцвела, его рана — сияла! Его Я — растворилось в единстве.

Его борьбе против собственной судьбы, его страданиям пришел конец. Лицо Сиддхартхи было озарено улыбкой мудрости — мудрости, прикоснувшейся к совершенству, созвучной с музыкой жизни, с потоком свершений, напоенной сочувствием, разделяющей любые желания, покорной течению, растворенной в единстве.