Собрание сочинений в четырех томах. Том 1
Шрифт:
— Во имя отца, и сына, и святого духа!.. Прииде на землю червь, и гнусь, и древоточец, и аспид, и дракон фараоновой земли, ибо чаша меры переполнилась, ажнык через край пошло. А почему?.. Почему дракон фараоновой земли грешников поглощает, аки крин сельный... Куды податься... Некуды податься, всюду грешник, как ветром грушу обило... Ага, то-то!.. Сказано убо: легше верблюду в ушко игольное, чем, например, богатому влезть в царство небесное... А почему?.. Ежели блудник, да блудом торгует, да день ли тебе, ночь ли, буден ли, праздник ли — га-га да хи-хи, да пиво, да водка... А девицы почему такое замест почитания родителей в голом виде?..
Собираются ребятишки, бабы. Стоят, лузгают семечки, смотрят, ковыряют в носу. Подходят мещане по случаю праздника в ситцевых по щиколотку подштанниках, босиком, с непокрытой кудлатой головой, останавливаются, слушают, долго скребут в патлах.
Перед Захаркиным домом толпа... Слышатся реплики:
— А что ж, правда, и поп в церкви не иначе скажет.
— На то монах.
— Какой он монах!.. Стрелец.
— Знамо, стрелец; по кабакам шляется да даяния пропивает.
— Захарка-то, верно: развратитель и обиратель.
— Да правду говорит, чего там.
— А что ж, ему хоть обедню служить. Мы, как калмыки, хреста на себя не положим.
— Да где уж, — ни церкви, ни колокольного звону.
А над головами пронзительно-сиплый голос носится:
— Анахвема!.. Говорю те: анахвема!..
— О, господи помилуй!..
— Свят, свят, свят...
Так каждое воскресенье. Остальные дни он — жалкий, заискивающий, просящий.
Захарка сначала гнал его с перекрестка:
— Убирайся ты отсюда, черт сопливый!
— Ага-а-а, сопли-вый! Во имя отца и сына... И снизойдет огонь и пожгет древие иссохша... И воистину то древие рекомое Захаркой, ему же блуд, блуд...
— Пошел вон, а то дрючьями велю...
За монашка вступался народ:
— За ребро поддел!.. За живое место тянет?.. Не трожь... а ты вали, читай ему акафист.
Захарка перестал трогать, а иногда подносил и рюмочку.
— Ты чего же все на одного-то? Разве поп так говорит?.. Ты вот скажи проповедь, чтоб не воровали, да чтоб за товар расплачивались, а то, мошенники, кажный норовит улизнуть.
К Захарке постоянно ходит народ. То идут занимать деньги, то ему несут взаймы, то насчет постройки, леса, то разные дела, о которых он говорит с посетителями в отдельной комнате, тщательно заперев двери.
У всего поселка особенное отношение к Захарке. Захарка — мошенник и обернет каждого вокруг пальца. Но Захарка же и первый человек выплывает в этой бродячей жизни, и у него одного только высится двухэтажный дом, желтеют новым тесом ворота, заборы.
Всякое дело, какое ни делается на поселке, идет от Захарки, и с этой приземистой, плотной фигурой связывается представление силы, настойчивости и уменья.
— Захару Касьянычу нижайшее почтение. Вот деньжат привез, — говорит, развязывая кошель, приехавший из хутора верст за пятьдесят хлебороб, черный от загара, от степного ветра, от земли, над которой он ворочается, не подымая лица, — в погашение части долга. Много ли там осталось? Семьдесят пять? Охо-хо!.. Легко их брать, тяжко гасить. Земля как камень, вся потрескалась, а ты из нее выковыривай! Чижало стало, несть числа.
— Ну-ну-ну... Бог поможет. Он не без милости, — говорит Захарка, пряча деньги и беря большую книгу для записи.
— Вы же, Захар Касьяныч, запишите, чтоб все правильно, стало быть, в уплату долга погашение числом поступило двадцать целковых серебром, то есть от меня, Ивана Каравая. Без сумления.
— Да уж будь покоен, как в аптеке. У меня росинки не затеряется.
И Захарка что-то записывает, закрывает и уносит тяжелую книгу.
Из месяца в месяц возит мужик то три, то пять, то десять рублей, наконец радостно вытаскивает последнюю бумажку.
— Ну, шабаш, Захар Касьяныч, давайте вексель.
Захарка вытаскивает книгу.
— Ну, нет, брат, тут за тобой еще двадцать семь рублей сорок пять копеек.
Мужик столбенеет:
— Как же так? Я же топором зарубки делал, так в аккурате выплатил.
— Топором — не пером. А у меня вот записано.
И опять возит мужик трешницы и пятерки. Это нисколько не мешает Захарке впоследствии взыскать по векселю всю сумму сполна.
Приходит Липатов, такой же огромный, медлительный, добродушный.
— Захару Касьянычу почтение.
— A-а, ты... ну, здравствуй, садись.
— Спосылали за мной?
Липатов в трактире видит в Захарке плута, мошенника, содержателя публичного дома, спаивающего народ, в доме же это — хозяин рачительный и разумный, которому все на пользу, и Липатов величает его по отчеству.
— Посылал, Осип. Вишь, дельце тут. Можешь и ты заработать. Так что хороший процент, и пальца о палец не ударишь.
Осип тяжело и неуклюже садится, и в его добродушных голубых глазах появляется выжидающая настороженность.
— Сам знаешь, дела у меня идут — слава богу: что трактир, что заведение, что лес. Теперь облюбовал я еще одно дело — магазин бакалейный, также мануфактура, и скобяной, и мелочишка всякая, что требуется. Народ бедствует, сам знаешь. Дело верное, большой доход, и кабы попался мне верный компаньон, много можно доброго дела сделать и чисто народ облагодетельствовать. Вот не вступишься ли?
— Какие у нас достатки, Захар Касьяныч? С работы не будешь богат, а горбат. Только что хребтом своим и кряхтим, тут много не выкряхтишь.