Собрание сочинений в четырех томах. Том 3
Шрифт:
Матросов не было видно, они пользовались каждой минутой, чтобы заснуть, так как ночью их будили на каждой стоянке, и нельзя было уснуть больше чем на полчаса, на час.
На мостике стоял штурвальный и, внимательно глядя на реку, ворочал колесом.
— Гляди, гляди, купец гонится!..
Все стали смотреть на берег. Над самым обрывом, подымая клубы пыли, скакала во весь опор лошадь, запряженная в бричку. Возница, стоя, хлестал лошадь кнутом, а толстый купец, приподымаясь на сиденье, толкал возницу ладонью. Пароход шел у самого берега, и видно было красное, с выпученными глазами, лицо купца, ожесточенное лицо возницы и покрытые пеной бока скачущей лошади.
Все с интересом следили за этой погоней.
— Видно, к отходу опоздал...
— Теперь жарит к перевозу. Вон он, перевоз, ежели поспеет, на лодке доставят на пароход.
И вдруг все заволновались:
— Стал!.. Стал!
— Канава!
— Мосток сломан... Теперь не поспеет...
Лошадь остановилась перед канавой, в которой лежал подмытый последними дождями небольшой мостик.
Купец соскочил с брички, бросил зонтик и что есть духу полетел к перевозу.
Все навалились к одному борту, жадно следя за каждым движением купца. С парохода неслись поощряющие крики:
— Катай наперерез!.. Наперерез!..
— К берегу, к берегу жмись!..
Купец, казалось, ничего не слышал, а, глядя прямо перед собой, с раздувшейся шеей и раскрытым ртом, несся, как буря.
С парохода опять закричали:
— Сигай под яр!.. Под яр сигай к лодкам!..
Купец прыгнул под обрыв и долго катился по песку, как сорвавшаяся бочка. Потом вскочил, весь желтый от песка, и перевалился животом в сразу осевшую лодку.
Колеса перестали работать, замолчала металлически дышавшая труба, и пароход почти остановился. Подъехала лодка, и задохшегося купца матросы под руки выволокли наверх.
Долго он сидел, отирая лившийся пот и дико поводя налитыми глазами. Потом отдышался и сказал:
— Не люблю на других пароходах. Привык на «Есауле», пятнадцатый год езжу на нем.
Публика разошлась, располагаясь в тени под тентом. День разгорелся, и на знойно сверкавшую воду больно было смотреть. Утомительно шумели колеса, без устали дышала труба, и с носу так же монотонно доносилось:
— Пя-ать... пя-ать... четыре... пя-ать!..
Арапчонок с клеткой и полосатым зверем забрался между тюками и стал яростно натирать черные блестящие щеки такими же черными ладонями.
А из-за тюка хитро выглянула взмокшая потная голова мужичка с лохматыми бровями.
— Ты чего тут делаешь?
Арапчонок вскочил, испуганно вращая белками, а зверь замотал хвостом.
— Мая — персюк, твая — урус... Мая не трогал, твая не трогал... — и униженно закивал головой, причмокивая.
— Ну, ну, ну, — добродушно похлопал его мужичок, — ну, ну, не бойся, у каждого брюхо просит исть. Покажь нам покус.
Арапчонок весело защелкал языком:
— Ай, карош!.. Ай, спасиби!..
Взял клетку, дернул за цепочку чесавшегося задней лапой зверя, который побежал за ним вприпрыжку, поджав одну ногу, и вышел на середину палубы. Раскатал маленький сверточек, в котором был коврик и бубен. Коврик разостлал на палубе, открыл клетку и отвязал у зверя цепочку. Сам стал на коврик, вытянулся, поднял бубен над головой и ударил в него. Бубен гукнул и зазвенел, а арапчонок завертелся по коврику вьюном.
— Пожалте, каспада, пасматреть зверей, птиц и арапов.
Публика, ленивая и сонная от жары и скуки, обрадованно столпилась кругом. Отдохнувший купец расположился на скамье, расстегнув ворот. Лавочница села к столику, обмахиваясь платочком. Присел и монашек. Подошел, лукаво ухмыляясь, и мужичок, с лохматыми бровями, и старый казак в выгоревшей фуражке. И хотя жарко было и душно, наваливались друг на друга, вытягивали шеи, чтоб лучше рассмотреть.
Мальчишка, обвел всех белками глаз, снова ударил в бубен.
— Алло!
Полосатый зверь поднялся на задние лапы и стал танцевать. Зеленая птица, кланяясь, тоже стала танцевать, а арапчонок гибко прыгнул на руки, вскинул кверху ноги и забегал по палубе в кругу зрителей на руках.
— Ловко!..
— Ай да мастер!..
— Потому арап, у них так что кожа да жилы, костей нету.
— А кожа черная, — дюже солнце у них, одно слово — Африка.
Арапчонок два раза перевернулся в воздухе, стал на ноги и сделал публике ручкой.
— Браво!.. Молодчага!..
— Зверь-то до чего полосатый... И окотится же такое!..
Кое-кто из чистой публики гуляет наверху на капитанском мостике; подошли к перилам и, наклонившись, стали глядеть вниз на представление.
Арапчонок вытянулся, скрестил на груди руки.
— Алло!..
Полосатый зверь прыгнул ему на плечи, а зеленая птица взлетела зверю на голову. Так они подержались с минуту, потом птица слетела и зверь соскочил, а арапчонок опять сделал ручкой и сказал, блеснув белыми, как кипень, зубами:
— Живой пирамид. Теперь, каспада, объясню, какой такой дикий зверь у миня на цепе. Эта зверь — страшный американский зверь, по-нашему лев. Он живет на деревах, оттуда прядает на людей и пополам, пополам перегрызает человека одним духом...
— Ах, шут те возьми! Чего ж ты его привел на пароход? А как вспомнит про Америку, да зачнет тут полосовать народ.
— Хоть бы намордник надел, собак — и тех в намордниках водют.
— Это капитану надо обжаловать, — сердито сказал купец, — ежели кинется, тут от него никуда не скроешься.
Арапчонок завращал белками.
— Он, американский лев, он православный народ никак не кушает. Как православный, ходи под деревом хочь всю ночь, он нни-ни!..
— Что ж, он нюхом, что ль, православного разбирает?
— Нни-ни!..
— Как же он тебя, нехристя, до сих пор не сожрал?
— Нни-ни-ни!.. Я хозяин, я не велел...
— Стало быть, ручной, безопасно.
— Жорж, — спросила наверху дама в шляпе с белыми султанами, снисходительно глядя вниз, — неужели это — лев?