Собрание сочинений в десяти томах. Том седьмой. Годы учения Вильгельма Мейстера
Шрифт:
Мой возлюбленный, от которого у меня не было секретов, об этом чувстве не знал ничего. Вскоре я поняла, что он придерживается иных взглядов; он часто давал мне читать сочинения, где против всего, в чем можно усмотреть связь с Незримым, пущено в ход легкое и тяжелое оружие. Раз эти книги давал он, я читала их, но, закончив, не помнила ни слова из прочитанного.
С науками и познаниями дело тоже не обходилось без противоречий; следуя примеру всех мужчин, он насмехался над учеными женщинами и сам же непрерывно старался меня развивать. Он говорил со мной обо всех предметах, за исключением юриспруденции, и постоянно приносил мне писания всякого рода, не уставая вспоминать сомнительную истину, что женщине следует тщательнее таить
Знаменитый и весьма чтимый в ту пору за свое влияние, за свои таланты и ум светский человек пользовался большим успехом при нашем дворе. Он особо отличал Нарцисса и не отпускал его от себя. Однажды у них зашел спор о женской добродетели. Нарцисс подробно пересказал мне их беседу. Я не преминула вставить кое-какие замечания, и мой друг потребовал от меня письменного их изложения. Я довольно бегло писала по-французски, приобретя солидную основу у своего славного старика. Переписка с женихом шла у меня на этом языке, и вообще в ту пору все тонкости воспитания можно было почерпнуть только из французских книг. Моя статейка понравилась графу; он пожелал прочитать песенки, сочиненные мною незадолго до того. Словом, Нарцисс, очевидно, без удержу хвастал своей возлюбленной, и вся история завершилась, к его великому удовольствию, остроумным стихотворным посланием на французском языке, которое граф адресовал ему перед своим отъездом и где поминал их дружеский спор, почитая счастливцем моего друга, коему после многих сомнений и заблуждений суждено в объятиях пленительной и добродетельной супруги вернее всего узнать, что такое добродетель.
Стихи эти раньше всего показаны были мне, а затем чуть не каждому встречному в отдельности, и каждый мог думать о них, что захочет. Так случалось уже много раз, и всех приезжих, которых Нарцисс почитал, ему непременно нужно было ввести в наш дом.
Одна графская семья ради лечения у нашего превосходного врача прожила здесь довольно долгий срок. В их доме Нарцисс тоже был принят как сын, и он не замедлил ввести туда меня; общение с этим достойным семейством доставляло много приятностей для ума и сердца, и даже обычное светское времяпрепровождение в их доме не казалось таким пустым, как у других. Все были осведомлены о наших отношениях и обходились с нами сообразно обстоятельствам, но главного не затрагивали. Я упоминаю об этом знакомстве потому, что в дальнейшем оно оказало немалое влияние на мою жизнь.
После нашего сговора прошел почти год, а с ним миновала и наша весна. Наступило лето, атмосфера сгустилась и накалилась.
Из-за нескольких внезапных смертей открылся ряд вакансий, на которые Нарцисс имел право претендовать. Приближался миг, который должен был решить мою судьбу, и пока Нарцисс вкупе со всеми друзьями выбивался из сил, чтобы сгладить при дворе кое-какие неблагоприятные для него впечатления и добиться вожделенного места, я обратилась с мольбой к незримому другу. Принята я была так благожелательно, что меня потянуло прибегать к нему вновь и вновь. Я открыто высказывала свое желание, чтобы Нарцисс получил вожделенный пост, однако просьба моя не была назойлива, и я не требовала, чтобы все сбылось по моей молитве.
Пост был отдан куда менее достойному конкуренту. Известие это ошеломило меня, я бросилась к себе в комнату и заперла за собой дверь. Первое потрясение завершилось слезами, а следующая моя мысль была: «Это произошло не случайно», — и тотчас же возникло решение смириться, ибо и то, что мнилось мне злом, должно послужить к истинному моему благу. Сердце преисполнилось благодатнейших чувств, разогнавших тучи скорби; я поняла, что с такой помощью можно вытерпеть все. Приняв веселый вид, вышла я к столу и удивила всех
У Нарцисса было меньше выдержки, чем у меня, и мне пришлось его утешать. Да и в своей семье он столкнулся с неприятностями, сильно его угнетавшими, и, при нашем полном взаимном доверии, он не стал ничего скрывать от меня. В попытках поступить на иностранную службу он тоже потерпел крах; из-за всего этого я очень огорчилась за нас обоих и свои горести несла туда, где встречала к ним сочувствие.
Чем больше это давало отрады, тем чаще я стремилась вновь ее ощутить и почерпнуть утешение там, где получала его уже не раз; однако это не всегда удавалось; так бывает, когда хочешь погреться в лучах солнца, а на пути оказывается нечто, бросающее тень. «Что же это за помеха?» — задавала я себе вопрос.
Доискиваясь причины, я отчетливо увидала, что все зависит от состояния моей души; если она не была обращена прямым путем к богу, я оставалась холодна, не ощущала встречного его воздействия и не слышала его ответа. Тогда возникал второй вопрос: что же препятствует прямому пути? Тут открывалось обширное поле для исследований, которыми я была поглощена почти весь второй год моего романа. Я должна бы раньше оборвать его, потому что очень скоро напала на верный след, но не хотела сознаться себе в этом, находя тысячи отговорок.
Очень скоро я поняла, что идти прямым путем моей душе мешают глупые забавы и заботы о нестоящих делах; вопрос «как» и «где» я не замедлила разрешить. Но как мне быть в мире, где дарит равнодушие или безумие? Я бы рада была оставить все попечения, бездумно жить и благоденствовать, как другие люди; но это не было мне дано, все во мне противилось этому. Удалиться от света, изменить обстоятельства своей жизни я не могла. Я находилась в замкнутом круге и не могла порвать исконные связи, а в деле, столь близком моему сердцу, одна фатальная незадача громоздилась на другую. В слезах ложилась я спать и в слезах же вставала после бессонной ночи; я нуждалась в крепкой опоре, но бог отказывал мне в ней, покуда я не сбросила дурацкого колпака.
Тут я принялась взвешивать каждый из своих поступков: в первую очередь подверглись разбору игры и танцы. Все, что было против них говорено, думано или писано, я разыскала, обсудила, прочитала, взвесила, преувеличила, презрела и при этом истерзалась вконец. Ежели бы я отказалась от них, то, без сомнения, огорчила бы Нарцисса — он превыше всего боялся показаться смешным, проявив перед лицом света сугубое прямодушие. Отныне я не по собственному тяготению, а только в угоду ему делала то, что почитала глупостью, вредоносной глупостью, все это и давалось мне теперь до крайности тяжело.
Без навязчивых длиннот и повторений я не могла бы описать, каких трудов стоило мне, предаваясь занятиям, которые отвлекали меня и нарушали мой душевный покой, так стараться, чтобы сердце мое оставалось открыто воздействию незримого существа, и как тягостно было убедиться, что таким путем не разрешить внутренней распри. Ибо стоило мне облечься в мишуру суетности, как дело не ограничивалось наружной маской, — нет, глупость тотчас же пропитывала всю меня насквозь.
Да будет мне позволено преступить здесь закон последовательного повествования и высказать кое-какие наблюдения над тем, что совершалось во мне. Что же настолько изменило мой вкус и образ мыслей, чтобы на двадцать втором году жизни и даже ранее того я перестала находить радость в забавах, которыми невинным образом наслаждаются люди этого возраста? Почему они уже не казались мне невинными? Могу сразу же дать ответ: потому что для меня они и не были невинными, потому что я, в отличие от моих сверстников, успела познать свою душу. Да, на опыте, который приобрела, не ища его, убедилась я, что существуют более высокие чувствования, дарующие подлинную усладу, которую тщетно искать в пустых увеселениях, и что в этих высших радостях таятся сокровища силы, придающие крепость в беде.