Собрание сочинений в девяти томах. Том 4. Купол надежды
Шрифт:
И я стал изобретать. Первой пробой, пожалуй, был тот фунтик с толченым перцем, который я вместо оружия в схватке с вражеским часовым применил. И начал я на полярной станции всякое придумывать. То от флюгера в дом привод сделаю, чтобы, не выходя за порог, определить, откуда и какой ветер дует, то самописцы непредусмотренные на приборы устанавливаю. И недовольство начальства вызвал. Скупердяй отчаянный попрекал меня каждой железкой или проволочкой, которые я для устройств своих брал. Я, конечно, тихий, застенчивый, пока дело до моих выдумок не доходит,
И показалась тундра застывшим по волшебству морем с рядами округлых холмов-волн. Покрыты они были пушистыми травами. Удивительно, с какой быстротой вырастают они здесь в короткое арктическое лето, украшенные душистыми цветочками. И юркие зверьки размером с крысу безбоязненно шныряют – лемминги, пестренькие, симпатичные…
И вдруг не поверил глазам. Деревца или кустика нигде не увидишь, а тут со склона холма-волны заросли кустарника сползают. Движутся, а не колышутся.
Но сообразил я, что никакой это не кустарник. За торчащие ветки оленьи рога принял.
Стадо оленей сбегало с холма и, нырнув в ложбину, взбиралось на следующий холм. И за ним скрылось.
Олени малорослые и рога на бегу параллельно земле держат. Сами скачут, а рога будто плывут. Так животные энергию во время бега берегут: без лишней работы на поднятие рогов при каждом скачке.
Из-за холма выехали нарты, запряженные шестеркой оленей – веером. Оленевод правил длинным шестом – хореем.
Увидел меня, остановился, с нарт сошел. И не такого я уж малого роста рядом с ним оказался.
Разговорились мы со старым Ваумом из рода Пиеттамина Неанга. Душевно пригласил к себе в чум, обещал познакомить с внучкой Марией.
Быстроногая, яснолицая, узкоглазая и сразу за душу взяла, едва ее увидел.
Подружился я с этими людьми, как ни с кем прежде.
Старику трофейный немецкий радиоприемник подарил, который Гечка Ревич после первой операции против немцев мне отдал.
Марию стал учить всему, что сам знал. Даже астрономии. В ту пору член-корреспондент Академии наук СССР Гавриил Андрианович Тихон наблюдал вроде бы растения на Марсе, создав науку астроботанику. Этот Марс, красненькую звездочку, я показывал Марии на небосводе.
До зимы мы с ней ликбез прошли. На лету все схватывала, ко всему на свете жадная, любопытная. Я и рассказывал ей обо всем, даже о Древнем Риме, о восстании гладиаторов и вожде их Спартаке. Так стал я одним из первых учителей в тундре.
Начальник полярной станции злился из-за моей дружбы с оленеводами, говорил, что я заразу на станцию занесу.
Пролетело короткое арктическое лето, кончился полярный день, солнце заходить за горизонт стало. Пошли оранжевые зори.
Оленеводы собрались перегонять стада на юг, к северным отрогам Урала.
Заболел старый Ваум, не мог ехать со всеми. Вроде воспаление легких. Так по радио врач с Диксона определил.
Узнал дед, что доктор сказал, и решил здесь, в чуме, зимой помирать.
Но Мария не захотела его бросить.
Зимний чум сама, как выпал снег, сложила из снежных кирпичей. Собак и немного оленей при себе оставила.
Дельной показала себя девушкой, хотя и тихой. Во всем деда слушалась.
Подозревал я, однако, что не только из-за деда она здесь осталась…
Наши с ней занятия продолжались. На следующий курс «тундрового университета» вроде перешла, а я как бы до «профессора» дослужился. Известно, что на безрыбье и рак – рыба, а без оленей и лемминг – еда!
Осенние вьюги принесли и снег и стужу.
Зимой наладился я на лыжах к деду с Марией в гости ходить.
В тундре пурга разыгралась, носу не высунешь. А мне дома не сидится.
Начальник злорадствует:
– Вот ведь какой компанейский, скажите на милость! А мы за нелюдима посчитали. Однако выходить в пургу запрещаю!
– Старику заряженные аккумуляторы к радиоприемнику отнести надо. От мира они отрезаны. Пурга мне нипочем.
Начальник знал, что упрямства во мне вполне на великана хватит, а не то что на «Злого карла».
И пошел я, упрямый и неразумный, искать в снежной тундре чум Марии. Из-за летящего снега конца лыж не видно.
Ну и заплутал. Ветер со всех сторон дует, а откуда дул, не поймешь. Досадно так погибать. Начальник в Главсевморпуть небось радиограмму даст: «Механик станции погиб из-за своей недисциплинированности и упрямства, нарушив прямой запрет выходить в пургу из дома». А главное – Марии не увижу, не позанимаюсь больше с ней.
Но знал я со слов Ваума и Марии, как оленеводы поступают, когда застает их пурга в тундре. И закопался я, как и они, в сугроб и в воображении своем стал снег сгребать, целую гору снега со всей тундры. Мышцы напрягаю, чтобы пот на лбу выступил.
Не знаю как, но приняла Мария сигнал от меня, теперь это телепатемой бы назвали. Сердцем приняла. Запрягла собак и помчалась мне навстречу.
Собаки почуяли меня в сугробе. Нашли.
Я обессилел совсем, полтундры снега мысленно перебросал, и все согреться не могу.
Она меня откопала и отогрела. Отогрела в своем чуме. Отпаивала горячим чаем и жиром, согревала теплом своего тела. В один спальный мешок вместе с ней пришлось забраться.
Стыдился, конечно, но сил не было сопротивляться. И признаться, не только сил, но и охоты противиться…
А дед Ваум что-то там колдовал над огнем, кашлял и бормотал заклинания. Мария шепнула, что он обряд тундры совершает, чтобы нам с ней теперь вместе жить.
Вместе, вместе! Я тоже так решил. И она согласилась.
На собачьей упряжке поехали мы с Марией к полярной станции. Начальник встретил на крыльце хмуро. Узнал про наше решение и про спальный мешок и велел расписаться в амбарной книге, где учет продуктам вел и каждую подстреленную куропатку приходовал. И появилась там запись о женитьбе Алексея Толстовцева на Марии Евсюгиной из рода Пиеттамина Неанга.