Собрание сочинений в одной книге
Шрифт:
– Вы сентиментальны, как мистер ван Вейден, – усмехнулся он. – Этих людей приводит в бешенство лишь то, что кто-то помешал исполнению их желаний. Вот и все. Но чего они желали? Вкусной пищи и мягких постелей на берегу после удачного заработка. Женщин и пьянства, то есть разгула и животных удовольствий, которые так хорошо их определяют. Вот лучшее, что в них есть, их высшие надежды, их идеал, если хотите. Проявление их чувств – картина малопривлекательная, но она показывает, как глубоко задеты их души, или, что то же самое, как глубоко задеты их кошельки.
– По вашему
– И все же, уверяю вас, у меня задеты и кошелек, и душа. Принимая во внимание последние цены шкур на лондонском рынке и учитывая приблизительный улов, который сегодня испортила нам «Македония», мы должны оценить убытки «Призрака» в полторы тысячи долларов.
– Вы говорите об этом так спокойно… – начала она.
– Но в душе я совсем не спокоен. Я мог бы убить ограбившего меня человека, – перебил ее капитан. – Да, да, это так, а то, что этот человек мой брат, – пустые сантименты.
Его лицо вдруг изменилось. Голос стал менее резок, и он с полной искренностью сказал:
– Вы, сентиментальные люди, должны быть счастливы, искренно и глубоко счастливы, считая, что все на свете прекрасно. Поэтому вы и себя считаете хорошими людьми. Скажите мне оба, считаете ли вы и меня хорошим человеком?
– На вас, пожалуй, приятно смотреть, – определил я.
– В вас есть хорошие задатки, – был ответ Мод Брюстер.
– Ну конечно! – почти рассердился он. – Ваши слова для меня пустой звук, они не содержат ясной и отчетливой мысли. Вообще это не мысль, а что-то расплывчатое, основанное на иллюзиях, а не на деятельности мыслительного аппарата.
По мере того как он продолжал говорить, голос его снова смягчился и зазвучал более интимно.
– Знаете, я тоже иногда ловлю себя на желании быть слепым к фактам жизни и только упиваться ее иллюзиями. Они лгут, они противны рассудку, но они дают наслаждения, а в конце концов наслаждение – единственная награда в жизни. Без него она была бы пустой. Взять на себя труд жить и ничего за это не получать – это хуже, чем умереть.
Он задумчиво покачал головой.
– Как часто я сомневаюсь в ценности нашего разума! Мечты гораздо ценнее и дают больше удовлетворения. И я завидую вам. Но только умом, а не сердцем. Зависть – продукт мозга. Я подобен трезвому человеку, который очень устал и смотрит на пьяного, жалея, что сам не пьян.
– Или подобны умному, который смотрит на дураков, жалея, что сам не дурак, – улыбнулся я.
– Вот именно, – ответил он. – Вы пара милых, обанкротившихся дураков. В вашем бумажнике нет фактов.
– Но мы тратим не меньше вас, – вставила Мод Брюстер.
– Вы можете тратить и больше, раз это вам ничего не стоит.
– Но мы рассчитываем на вечность и потому берем из нее.
– Поступая так, вы получаете больше, чем я, затрачивающий добытое мною в поте лица.
– Почему же вы не измените вашу монетную систему? – спросила она.
Он быстро взглянул на нее и огорченно ответил:
– Слишком поздно. Я бы и рад, пожалуй, но не могу. Мой бумажник набит старыми бумажками, и я ничего не могу поделать. И я не могу заставить
Он умолк, и его взгляд скользнул мимо нее в морскую даль. Его первобытная меланхолия снова ожила в нем; своими рассуждениями он довел себя до припадка хандры, и можно было ожидать, что теперь следовало опасаться пробуждения в нем дьявола. Я вспомнил Чарли Фэрасета и понял, что грусть капитана есть кара, которую каждый материалист несет за свое миросозерцание.
Глава XXV
– Вы были на палубе, мистер ван Вейден, – сказал на следующее утро за завтраком Вольф Ларсен. – Как погода?
– Довольно ясно, – ответил я, глядя на полосу солнечного света, проникавшую через открытый трап. – Свежий вест, который еще усилится, если верить предсказаниям Луи.
Капитан с довольным видом кивнул головой.
– Есть ли туман?
– Густая пелена на севере и на северо-западе.
Он снова кивнул, с еще более довольным видом.
– А как «Македония»?
– Не видно, – ответил я.
При этом сообщении лицо у него вытянулось, но я не мог понять, что именно могло так разочаровать его.
Но вскоре я узнал это. «Дым на горизонте!» – раздалось с палубы, и лицо его просветлело.
– Отлично! – воскликнул он и тотчас же встал из-за стола. Он поднялся на палубу и прошел на кубрик. Охотники первый раз завтракали в своей новой столовой.
Ни Мод Брюстер, ни я почти не дотронулись до еды и только тревожно переглядывались и прислушивались к голосу Вольфа Ларсена, проникавшему в каюту, через переборку. Говорил он долго, и конец его речи был встречен диким одобрительным ревом. Слов мы не могли разобрать, но было очевидно, что они произвели на охотников огромное впечатление.
По звукам с палубы я догадывался, что матросы были вызваны наверх и готовились спускать лодки. Мод Брюстер вышла вместе со мной на палубу, но я оставил ее на юте, откуда она могла видеть всю сцену, не участвуя в ней. По-видимому, и матросам сообщили, в чем дело, так как они работали с необыкновенным подъемом. Охотники гурьбой вывалились на палубу с дробовиками, патронташами и, что было уж совсем необычайно, с винтовками. Последние редко брались в лодки, так как котики, убитые с дальнего расстояния, всегда успевали потонуть, прежде чем лодка добиралась до них. Но в этот день при каждом охотнике была его винтовка и большой запас патронов. Я заметил, как они довольно ухмылялись, посматривая на дымок «Македонии», который поднимался все выше и выше, приближаясь к нам с западной стороны.
Все пять лодок были живо спущены за борт и так же, как накануне, веером рассеялись в северном направлении. Некоторое время я с любопытством наблюдал за ними, но не заметил в их поведении ничего особенного. Они спускали паруса, стреляли котиков, потом снова ставили паруса и продолжали свой путь. «Македония» повторила свой вчерашний маневр, спустив свои лодки впереди, поперек нашему курсу. Четырнадцать лодок требуют для охоты довольно обширного пространства, и пароход, обогнав нас и удаляясь к северо-востоку, спускал все новые лодки.