Собрание сочинений в пяти томах. 2. Восхищение
Шрифт:
Высокогорная ночь! Не успеет потухнуть заключительное пламя на зубцах, отороченных сосульками, а не дав сумеркам просуществовать и получасу, с грохотом и гудением вылезает из под снега тьма и пронзительный холод замораживает все сущее. Утесы, усеянные алмазами и запятнанные сыростью, набрасывают на себя ледяную вуаль, чтобы ничего не видеть. Горы приподнимаются, расправляют онемевшие конечности и возносятся выше и выше, как бы высоки уже ни были, обращая малейшую ложбину в обрыв, балку в ущелье, а долины уходят в неизмеримую даль. И поднявшись, разрывает гора небо, достает до бесчисленных звезд и ими накрывшись засыпает. Какое ей дело до пытаемого? Одни лавины только, да и то исподтишка, хохочут и скатываются в низы
Предметы, окружавшие человека
И только далеко за полночь, обескровленный в поисках смысла там, где его нет, оказывается читатель своей судьбы, обреченный на горное одиночество, впервые не одиноким, а в обществе себя самого, и восхищенный на страшную высоту, плывет опоясанный самим собой и спасательным кругом смерти
Но Лаврентий перенес ночь, и когда спустилась заря, осветив розовые его кровью ледники, принужден был вернуться к лишенному отныне всякого смысла прозябанию. Ответ, данный ему Ивлитой, которого накануне бежал, как принудительного, но бывший несомненным выходом, уже таковым Лаврентию не казался. Разве смерть, когда другого выхода нет, есть решение? Разве вернуться значит вернуть? За горечью поражения шла горечь разочарования. Вернуть ничего нельзя было. Боялся ли он умереть? О нет, с какой радостью! С каким удовлетворением лежал разбитый на дне ущелья или с простреленной головой. И по правде, чего рассуждать выход или нет, нет другого исхода. Когда иначе, останутся навсегда недоступными веселье, крыжовник, поляны, лесопилка, все что утрачено из пустого любопытства. Об Ивлите Лаврентий не думал. Из его существования она сразу исчезла, закатилась, оставив отыскивать дорогу там, где никакой не было
Но стоило, глядя на побелевшие ледники, Лаврентию вспомнить о старом зобатом, всякая боль в теле прошла. И молодой человек вскочил, как ни в чем не бывало, и шагами быстрыми и как никогда уверенными начал спускаться по леднику, либо прыгая, разбежавшись, через трещины, или осторожно проползая над ними, то их беря на салазках. А потом по скалам, вдоль полок и выступов, отыскивая камины и пригожие грядки, передвигался с нечеловечьей непринужденностью. Казалось все было кончено, и раз навсегда. А вот натура не хотела уступить износившейся голове и цеплялась за малейший повод для деятельности. Хорош, вдруг, был этот мир, забавен, правосуден, которого Лаврентий никогда не покинет. Курчавые льды, повисшие над обрывом, и далеко внизу, зарывшаяся под скалы речка прислушивается к шагам молодого человека с таким вниманием, словно боится, как бы не оступился. Коршун вырывается из расщелины, пугая ящериц, о присутствии которых угадываешь издали по скатываемым ими камням; травка, общипанная козлами, которые ночью спускались на водопой и спустятся разумеется и сегодня, славное место для охотника. Уж благоразумно дает дорогу
Да, если бы какой либо свидетель, зревший молодого человека минуту назад, встретил его и сейчас, то не поверил глазам своим. До такой степени преображенным было лицо Лаврентия, полным отваги, беззаботным, разгладившимся, бездумным. Напевая отыскал Лаврентий место, где можно было через речку переправиться, частью в брод или перескакивая с валуна на валун, а на том берегу бросился бежать, чтобы обогреться и высохнуть. Сил у Лаврентия было хоть отбавляй и вспомни, как только что отчаивался, себе подивился бы. Но Лаврентий уже ничего не помнил. Невесомой поступью продвигался, и будь дорога, которую предстояло проделать, на много длинней и затруднительней, была бы преодолена с такой же звериной легкостью. Впервые с вечера, когда Лука попытался вмешаться с искусством в лаврентиеву жизнь, Лаврентий был тем же, что и до памятного вечера. Если бы только путь лежал в бесконечность
На противоположном берегу тянулся лес, и Лаврентий шумел ветвями и сучьями, точно через лес шел крупный зверь; спугнул несколько ланей и погнался
Лаврентий не обратил внимания, что его появление вызвало лай собак, и не такой, как лают при приближении человека, а при появлении хищного и кровожадного зверя, протяжный и гнетущий. Лай нескольких был подхвачен остальными, зобатые попросыпались, прислушиваясь, а солдаты, которым вообще было не по себе в чертовой этой трущобе, повскакали, хватаясь за оружие
Лаврентий нашел домик, отстроенный и изнутри освещенный, и высадив ударом дверь, ворвался. У входа, на полу, стояла лампа, а рядом лежал зобатый, откинув голову так, что тень от чудовищного зоба падала ему на лицо, и выл по собачьи. И сколь ни был жуток лай деревенских псов, Лаврентий овчарками пренебрег, но тут не мог не задрожать и не съежиться. Была ли это предсмертная жалоба, дикое томление животного или отчаянный зов в виду близости смертельного недруга? Чего только Лаврентий ни наслушался за последние месяцы, плача изнасилованных и рева истерзанных, ничто не могло сравниться с этим источником неодолимого ужаса. Молодой человек похолодел, зашатался, пытаясь уцепиться за стенку, и рухнул замертво
Когда он очнулся, никакого воя больше не было и над ним наклонялся, с искаженной пастью, старый зобатый. “Знаю, за советами явился, беспутник, хрипел тот, а кто в свое время смеялся над ними. Горных сокровищ захотел, вот и нашел Ивлиту, величайшее. А что, удовольствовался? Всетаки отправился на плоскость? Сыновей моих обещал сделать богатыми и знатными. А где они? Побывал на плоскости, набрал денег, ну что пригодились тебе? А о том, что вся страна из за тебя засрана, я уж не говорю
“А все потому, что самозванец, чернь, знал отлично, что не горец, сам говорил, а полез в горцы. Ни туда, ни сюда, вот и пустое дело. А еще убивать вздумал. Какие же советы теперь. Подохни, сгинь, нечисть!”
“Что за глупости, заорал Лаврентий, воспрянув. Ты с ума сошел от старости и ран, очевидно. Вижу окончательно, не я, а ты самозванец, и мудрость твоя такой же вздор, как богатства брата Мокия! Не знаю, какое затмение на меня нашло, подумал: ты мне можешь что нибудь посоветовать, слова твои что значат. Говно, больше ничего. Такое же, как и все вы, горцы
“Пойми, старый болван, продолжал молоть молодой человек над самым ухом зобатого, что убийство единственное из за чего стоит жить. Ездим, пьянствуем, трудимся, спим с бабами, и все по законам природы, точно в стенах. Один выход: убить. Вот природа назначила такому человеку или зверю проделать земной путь, а я вмешался в постановление, взялся за нож или пистолет, и все опрокинул, нарушил мировой порядок, освободился. Совершил таинство превращения вина в кровь. Не ищи, нет другого проявления свободы, кроме убийства. Особенно не по вине голода, и не из мести, не на войне, а убийства ради такового. Ты вот порол чепуху, что не умираете вы, а превращаетесь в деревья. Хочешь, растительностью покрою бесплодные скалы и любую пустыню цветущим садом. Ударю тебя по темени, и сегодня вырастет на твоей голове ветвистая смерть”
“Подохни, убийца”, захрипел старый. И забыв о годах и ранах, вскочил и бросился на Лаврентия. Сбил его с ног и оба покатились по полу. Лампа опрокинулась, керосин растекся и вспыхнул
Деревенские и солдаты, привлеченные огнем и шумом, сбежались. Но переступить порога не могли. Сквозь трепещущую завесу огня, охватившего пол и сорванную с петель дверь, наблюдали за двумя сцепившимися людьми, то падавшими, то возносившимися с рычаньем и ревом
Но вот, начали перешептываться собравшиеся и затем восхищенное слово прокатилось над ними: Лаврентий. Видно было: один из сражавшихся остановился, привлеченный окриком