Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот
Шрифт:
«С чего это он так разволновался?» — подумал Берлах.
— Ерунда, — проговорил Хунгертобель с досадой и положил журнал на стопку других, лежавших на тумбочке. — Ладно, давай руку. Посмотрим, какой у тебя пульс.
С минуту они не произносили ни слова. Потом врач отпустил руку друга и бросил взгляд на висевший над изголовьем кровати график.
— Дела пошли на поправку, Ганс.
— Еще годок дашь? — спросил Берлах.
Хунгертобель потупился.
— Не будем сейчас об этом, — сказал врач. — Через некоторое время нам придется тебя повторно
Старик пробурчал, что всегда бережет себя.
— Вот и славно, — ответил ему Хунгертобель, собираясь уходить.
— Дай мне еще раз «Лайф», — попросил больной с деланным равнодушием.
Хунгертобель протянул ему один из лежавших в стопке номеров.
— Не этот, — проговорил комиссар, насмешливо взглянув на врача. — Дай мне тот, что ты у меня взял. Так легко мне от этих снимков из концлагеря не отделаться.
Хунгертобель помедлил мгновенье, побагровел, поймав на себе испытующий взгляд Берлаха, и протянул ему журнал. А потом быстро удалился, словно чем-то раздосадованный. Вошла медсестра. Комиссар попросил ее унести из палаты журналы.
— Кроме этого? — спросила сестра, указывая на тот, что лежал на постели Берлаха.
— Да, кроме этого, — ответил старик.
Когда сестра ушла, он стал опять всматриваться в снимок. Врач, производивший зверский эксперимент, был спокоен, как идолопоклонник. Большую часть его лица, нос и рот, закрывала марлевая повязка.
Комиссар сунул журнал в ящик тумбочки и скрестил руки под головой. Широко раскрытыми глазами он уставился в ночь, которая все больше заполняла палату. Свет он не включал.
Потом пришла медсестра с ужином. Он был по-прежнему скудным, диетическим: жидкая овсянка. К чаю, настоянному на липовом цвете, который он терпеть не мог, комиссар не притронулся. Доев овсянку, выключил свет и снова погрузился в темень, в ее непроницаемые тени.
Он любил наблюдать за огнями города, заглядывавшими в окно.
Когда сестра пришла, чтобы перестелить на ночь постель комиссара, тот спал.
В десять утра появился Хунгертобель.
Берлах лежал на кровати, скрестив руки под головой, а поверх одеяла лежал открытый журнал. Его внимательный взгляд задержался на враче. Хунгертобель заметил, что журнал, который читал старик, был открыт на том же месте — на странице со снимком из концлагеря.
— Не скажешь ли мне, отчего ты побледнел как мертвец, когда я показал тебе этот снимок в «Лайфе»? — спросил больной.
Хунгертобель приблизился к кровати, снял со спинки температурный график, изучил его внимательнее обычного и повесил на место.
— Это была нелепая ошибка, Ганс. Пустяки, не о чем и говорить, — ответил он.
— Ты знаешь этого доктора Нэле? — голос Берлаха прозвучал очень взволнованно.
— Нет, — ответил Хунгертобель. — Мы с ним не знакомы. Просто… он напомнил мне кое-кого.
— Сходство должно было быть разительным, — сказал комиссар.
— Да, он очень похож, — признал доктор, еще раз посмотрев на снимок. При этом его, как явственно
— Кого же этот зверь тебе напомнил? — наседал старик.
— Все это бессмысленно, — ответил Хунгертобель. — Говорю тебе: тут какая-то ошибка.
— И все же ты готов поклясться, что это именно он, правда, Самуэль?
— Ну да, — согласился доктор. И даже поклялся бы, если бы не знал точно, что им не мог быть тот, кого он подозревает. — Лучше эту неприятную историю сейчас не обсуждать. После операции, когда речь шла о жизни или смерти! Этот самый врач, — продолжал он некоторое время спустя, не сводя глаз со снимка, словно загипнотизированный, — не может быть моим знакомым, потому что тот врач во время войны был в Чили. Все это ерунда, нелепость, всякий скажет.
— В Чили, в Чили, — проговорил Берлах. — Когда же он вернулся, этот человек, который вовсе не доктор Нэле?
— В сорок пятом.
— В Чили, в Чили, — повторил Берлах. — А все-таки скажи, кого тебе этот снимок напомнил?
Хунгертобель помедлил с ответом, что комиссару не понравилось.
— Если я назову тебе его имя, Ганс, — выдавил наконец тот из себя, — ты сразу станешь его подозревать.
— Он у меня и так на подозрении, — ответил комиссар.
Хунгертобель вздохнул.
— Вот видишь, Ганс, — сказал он. — Этого я и боялся. Я против такого подхода, понимаешь? Я старый лекарь и не желаю никому причинять зла. Твое подозрение — бред. Мыслимое ли дело: из-за какого-то снимка заподозрить человека, тем более что на фото всего лица даже не видно. Вдобавок он жил в Чили, это факт.
— А чем он там занимался? — полюбопытствовал комиссар.
— У него была своя клиника в Сантьяго, — объяснил Хунгертобель.
— В Чили, в Чили, — снова повторил Берлах.
«В этом припеве есть что-то зловещее — но как проверишь? Самуэль прав, в подозрении всегда ужасный подтекст, оно от дьявола», — подумалось ему.
— Ничто так не чернит человека, как подозрение, — продолжал он. — Мне это доподлинно известно. И я часто проклинал свою профессию. Нельзя попадаться в его сети. Но теперь мы во власти подозрения, и у меня оно от тебя. Я буду рад вернуть его тебе, мой старый друг, если только ты сам от него отрешишься. Ведь именно ты не можешь от него отделаться.
Хунгертобель присел на кровать старика и беспомощно взглянул на него. Косые лучи солнца падали в комнату сквозь занавески. День стоял отличный, как и часто этой мягкой зимой.
— Не могу, — нарушил наконец доктор стоявшую в палате тишину. — Не могу. Бог свидетель, я не в силах отбросить подозрения. Слишком хорошо я его знаю. Мы с ним вместе учились, дважды он был моим заместителем в клиниках. На снимке — он. И шрам у виска на месте. Я его помню: я сам оперировал Эмменбергера.
Хунгертобель снял очки с переносицы и положил их в правый нагрудный карман. Потом утер пот со лба.