Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот
Шрифт:
В начале девятого появился фон Швенди, но не у Берлаха, а у Лутца, которому Чанц только что доложил о событиях минувшей ночи.
Фон Швенди принадлежал к той же партии, что и Лутц, к консервативному либерально-социалистическому объединению независимых, он усердно продвигал последнего по службе и после банкета, устроенного по окончании закрытого совещания правления, был с ним на «ты», хотя Лутца и не избрали в Большой совет; ибо в Берне, заявил фон Швенди, совершенно немыслим народный представитель, которого звали бы
— Возмутительно, — начал он, едва его толстая фигура появилась в дверях. — Что тут творят твои люди из бернской полиции, уважаемый Лутц? Убивают у моего клиента Гастмана собаку редкой породы, из Южной Америки, и мешают культуре, Анатолю Краусхаар-Рафаэли, пианисту с мировым именем. Швейцарец невоспитан, лишен светскости, у него ни капли европейского мышления. Три года рекрутской школы — вот единственное средство против этого!
Лутцу было неприятно появление товарища по партии, он боялся его нескончаемых тирад, но, разумеется, предложил фон Швенди стул.
— Мы впутаны в весьма сложное дело, — заметил он робко. — Да ты ведь и сам знаешь, а молодой полицейский, которому оно поручено, по швейцарским масштабам может считаться довольно способным человеком. Старый комиссар, тоже участвующий в расследовании, отслужил свое, это верно. Я сожалею о гибели такой редкой южноамериканской собаки, у меня у самого собака, я люблю животных и рассмотрю этот инцидент особенно тщательно. Беда в том, что люди совершенно невежественны в криминалистике. Когда я думаю о Чикаго, наше положение рисуется мне прямо-таки безнадежным.
Он запнулся, смущенный тем, что фон Швенди молча уставился на него, потом неуверенно продолжил, что хотел бы узнать, был ли покойный Шмид в среду гостем его клиента Гастмана, как, по некоторым данным, считает полиция.
— Дорогой Лутц, — возразил полковник, — не будем морочить друг другу голову. Вы в полиции отлично обо всем информированы, я ведь знаю вашего брата.
— Что вы имеете в виду, господин национальный советник? — смущенно спросил Лутц, невольно обращаясь снова на «вы»; он всегда испытывал неловкость, говоря фон Швенди «ты».
Фон Швенди откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и осклабился — к этой позе он прибегал и как полковник, и как национальный советник.
— Любезный мой доктор, — произнес он, — я хотел бы наконец узнать, почему вы так упорно навешиваете этого Шмида на шею моему славному Гастману. Полиции совсем не должно касаться то, что происходит там, в Юрских горах, — у нас ведь, слава Богу, нет гестапо.
Лутц опешил.
— Почему это мы навешиваем на шею твоему совершенно незнакомому нам клиенту убитого Шмида? — спросил он растерянно. — И почему это нас не должно касаться убийство?
— Если вы не знаете, что Шмид под фамилией доктора Прантля, мюнхенского приват-доцента по истории американской культуры, присутствовал на приемах, которые Гастман давал в своем доме в Ламбуэне, то вся полиция обязана по причине своей полной криминалистической непригодности подать в отставку, — заявил фон Швенди и возбужденно забарабанил пальцами правой руки по столу Лутца.
— Этого мы действительно не знаем, дорогой Оскар, — сказал Лутц, с облегчением вспомнив наконец имя национального советника. — Ты мне сообщил сейчас большую новость.
— Ага, — сухо произнес фон Швенди и замолчал, в то время как Лутца все больше охватывало сознание своей подневольности и предчувствие, что теперь ему придется шаг за шагом во всем уступать требованиям полковника. Он беспомощно оглянулся на картины Траффелета, на марширующих солдат, на развевающиеся швейцарские знамена, на сидящего на коне генерала. Национальный советник с некоторым торжеством заметил растерянность следователя и наконец добавил к своему «ага»:
— Полиция, значит, узнает большую новость; полиция, значит, опять ничего не знала.
Как ни неприятно ему было и как ни коробила его бесцеремонность фон Швенди, следователь вынужден был признать, что Шмид бывал у Гастмана не по делам службы и что полиция понятия не имела об этих его визитах. Шмид ездил туда по личной инициативе, закончил Лутц свое нескладное объяснение. По какой же причине тот пользовался фальшивым именем, пока для него загадка.
Фон Швенди наклонился вперед и взглянул на Лутца своими заплывшими глазами.
— Это все объясняет, — сказал он, — он шпионил в пользу одной иностранной державы.
— Что ты говоришь? — воскликнул Лутц еще более растерянно.
— Сдается мне, — сказал национальный советник, — полиция прежде всего должна выяснить, зачем Шмид бывал у Гастмана.
— Полиция должна прежде всего узнать что-нибудь о самом Гастмане, дорогой Оскар, — возразил Лутц.
— Гастман совершенно безопасен для полиции, — ответил фон Швенди, — и я не хочу, чтобы ты или кто-либо из полиции им занимался. Он мой клиент, и мое дело позаботиться о том, чтобы его желания были выполнены.
Это безапелляционное заявление настолько обескуражило Лутца, что он сперва не нашелся, что возразить. Он зажег сигарету, даже не предложив в своем замешательстве закурить фон Швенди. Затем он уселся поудобней на стуле и сказал:
— Тот факт, что Шмид бывал у Гастмана, к сожалению, вынуждает полицию заняться твоим клиентом, дорогой Оскар.
Но фон Швенди не отступал.
— Этот факт вынуждает полицию заняться прежде всего мной, ведь я адвокат Гастмана, — сказал он. — Ты должен радоваться, Лутц, что имеешь дело со мной: я хочу помочь не только Гастману, но и тебе. Разумеется, дело это неприятно для моего клиента, но для тебя оно еще более неприятно, ведь полиция до сих пор ничего не выяснила. Я вообще сомневаюсь, прольете ли вы когда-нибудь свет на это дело.