Собрание сочинений в шести томах
Шрифт:
– Что хочешь делай, у меня на лицо сухостой, побаиваюсь, что никак не кончу. – Академик просунул голову в хавирку.
– Что же вы, батенька, извергнуть не можете семечко, нам необходимое?
Я совсем охуел от страха, стыдно, заваливаю опыт, хотел в ту же минуту уволиться по собственному, как вдруг младшая научная, она же Влада Юрьевна, одергивает Кимзу с Академиком:
– Коллеги, пожалуйста, не вносите беспокойство в настроение супердонора.
Она меня в виду имела, ноги задрожали, сердце об ребра – утык-утык-утык, ужасно уши чешутся. Захлопывает дверь.
– Прикройте, – говорит, – пожалуйста, ваши синие, Николай Николаевич, довольно невинные глаза, расслабились, будьте добры, вообразите себя в нирване.
И вот, кирюха, собственной рукой, верней рученькой… веткою черемухи… мягким тестом для пельмешек… горячо, как под юбкой чайной бабы для заварки чифирка… с чего это могут быть мои глаза невинными, если сам я развратен до основания, а потом… потом – что будет – то и будет… ой, мамочки, не могу, ей-богу, прямо помираю… берет она вполне откровенно этого змея, так сказать, за весь его член… тут все во мне так напряглось, словно кто-то в спинной мой – прямо каждым позвоночком зазвеневший позвоночник – алмазные… в натуре, помираю… гвоздики забивает серебряным молоточком, и окунает меня с головы до ног в ту самую нирванну с пивом бочковым, и по той пене красные раки ползают, а также плавают в ней жареные черные сухарики… вот, блядь, какое было высочайшее удовольствие!.. не знаю даже, сколько времени прошло, вдруг чую: вот-вот кончу, загнанный оргазмом, как и жизнью, в совершенно безвыходное положение, и уже сдержать себя не могу, заскрипел зубами, изогнулся весь, заорал невероятным каким-то баритоном – а-а-а-… потом Академик сказал, что до такого баритона ебаться надо басу Юрия Левитана и тенору Ивана Козловского.
А Кимза сообщил, я ногами колотил, орал-хрипел секунд двадцать от охуенного, как никогда, насладительного удовлетворения… сам же я отключился в обморок – в такую небывало счастливую бессознанку, в которой еще не бывал, хотя ебуся и обалдеваю лет с четырнадцати… ясное дело – любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь и так далее… ты сбегай в сортир-то, свой дымящийся подставь что ли под холодную воду – иначе в те же трусики струхнешь… открываю шнифты, свет горит, ширинка застегнута на все пуговицы, в башке холодно и тихо, и вроде бы набита она сырковой массой с изюмом, очень я ее уважаю… никаких научных дум и никакого нет былого у меня похмелья… выхожу один я на ковровую дорожку, в лаборатории на меня зашикали… Академик над прибором, от которого пар валит, колдует и напевает: «…А вместо сердца пламенный мотор»… как себя было не уважать в такую минуту… я и уважал… вдруг что-то треснуло, как молния, что-то открыли, гайки скинули, академик крикнул: «Ура!» – подбежал ко мне, трясет руку:
– Вы, батенька, возможно, прародителем будете вновь зарождающегося человеческого племени на другой планете! Каждый ваш живчик пойдет в дело! В одном термосе – народ! В двух – нация! А может, наоборот. Сам черт не разберется в этих сталинских формулировках. Поздравляю! Желаю успеха. – И убежал.
Ничего не понимаю. Влада Юрьевна смотрит на меня, вроде и не она дрочила, а оказывается, вот что: мою наизлющую молофейку погружали в разные жидкие газы, замораживали, превращая ее в плошку льда, ну и оттаивали. Оттают и глядят: живы хвостатые или нет, а в них гены спирально затасованы. Никак не могли газ подобрать и градусы. И вот – подобрали. И что же? Ракет тогда еще не было. Но Академик с Кимзой мечтали запустить мою молофейку на какую-нибудь планетенку, вроде нашей, и – в общем – я в этом деле не секу – посмотреть, что выйдет… понял?.. ты ебало не разевай – еще не то услышишь… мои живчики вместе с чьими-то попавшими яйцеклетками выбрались бы из беременного стеклянного прибора, как ты вот из маменькиного пуза, бух! – прямиком в питательный бульон, скажем, Венеры, знаком я с которой по планетарию… через девять месяцев появляются в том бульоне живехонькие Николаи Николаевичи!.. их целый десант, и приспосабливаются, распиздяи, к окружающей среде… так возникает жизнь во Вселенной… не веришь, мудила?.. а ты вот вместо четвертинки возьми в Елисеевском карпа живого, заморозь и поутрянке в теплую ванну брось – он непременно оживет… так вот, возвращается Академик-старикашка, я стараюсь не смотреть на Владу Юрьевну – пылаю от стыда… хотя нет, сначала я Кимзе сказал, что желаю краем глаза взглянуть на этих живчиков… пристроил шнифт к микроскопу, гляжу… их, хвостатеньких головастиков, видимо-невидимо… правда, что народ или нация, главное, я их папаша… Академик беззлобно замечает:
– Вы, Николай Николаевич, как-нибудь, пожалуйста, сдерживайте себя, не рычите, не орите при оргазме, а то уж по институту слух пополз, что мы вивисекцией здесь занимаемся. Времена знаете какие? Мы – генетики – без пяти минут враги народа. Да-с. Не друзья, а враги. Сдерживайте себя. Трудно. Верю. Помню молодость. Но сдерживайтесь. Хотя бы грызите зубами карандаш, как случилось однажды со мной в нынешней Коммунистической аудитории.
– Скрипеть, – говорю, – зубами нельзя, от этого в кишках зарождаются глисты.
– Кто вас, милый вы мой, информировал?
– Училка естествознания в детдоме.
– Кимза! Подкиньте эту идею Лепешинской. Пусть ее тупые сатрапы скрипят зубами и ждут самозарождения глистов в своих прямых кишках… Шарлатаны! Варвары! Нахлебники! Враги народа!
Тут Академик закашлялся, закатил шнифты под потолок, побелел весь, трясется, вот-вот хуякнется на пол, но я его на руки взял и усадил на мягкий стул.
– Не бздите, – говорю, – папаша, ебите все в рот, плюйте на солнышко, как на утюг, разглаживайте морщины! – Академик засмеялся, целует меня.
– Спасибо, – говорит, – за доброе, живое слово, не буду бздеть, не буду! Не дождутся! Пусть бздит неправый! – Он эту народную мудрость сначала на нашем сказал, потом ее же трекнул по-древнеримски.
Кимза спирт достал из сейфа. Я закусон приволок свой донорский, ну мы и бухнули за успех науки. Академик захмелел, кричит, что не страшна теперь человечеству всемирная катастрофа и что если все какой-то вагинеткой накроются и замутируют, голову сломя, то моя сперма зачнет новых первосортных чугреев на другой планете, а интеллект – дело наживное, если он вообще человеку нужен, потому что хули от него, кирюха ты мой, толку, от интеллекта этого?.. ты бы посмотрел, как ученые хавают друг друга без соли, блядь, в сыром виде, разве что пуговички сплевывают… а что у нас за международное положение?.. хуеватое оно, вот какое… у зверей, небось, львов там или шакалов, даже у акул и у собак нету ведь международного положения, а у человека есть… только из-за распущенного интеллекта… ладно… прости за лекцию… вздрогнем.
7
Короче, прихожу на другой день или после воскресенья, ложусь в хавирке на диванчик, а мой что-то косорылит – ушел в отказ… дрочу, дрочу, а он, подобно мавзолейному чучелу, видите ли, не встает, возгордился… а дело было простое: я ведь в выходные о Владе Юрьевне мечтал, сеансов внутренне набирался – влюбился, злоебитская сила… но работать-то надо… Кимза без толку орет: внимание, товарищи, – подготовка к оргазму номер 1… все нервничают еще больше меня… представь себе, Влада Юрьевна говорит, что, мол, у меня теперь какой-то стереотип динамический в голове образовался, и ей придется снова вмешаться… от одних этих слов ее голоса медового я чуть было не струхнул… села она опять рядышком, вырубила свет… а-а-ах… словно впервые пронзает… а-а-ах… до кишок достает меня еще не открытая физиками наук всемирно ебитскаая сила… а-а-ах… закрываю шнифты, лечу в тартарары, зубами скриплю, хер с ними, с глистами, а в позвоночник мой по новой забиваются, загоняются серебряным молоточком алмазный гвоздик за алмазным гвоздиком… ебс, ебс, ебс… по жилушкам уже не кровь течет, а веселые прошагивают ребята джаз-оркестра Утесова, и, клянусь, ногти чешутся на руках и на ногах так, что, как кошке в течку, – все охота царапать, царапать и рвать на кусочки… тебя пиздячило когда-нибудь током триста восемьдесят вольт, ампер до хуя и больше, в две фазы?.. а меня пиздячило… так это все мура по сравнению с тем, когда кончаешь под руководством Влады Юрьевны… золотисто огненная молния… пусть меня расстреляют в Нескучном саду, лицом к Москва-реке… совершенно огненная молния розово искрящихся лучей, колен этак в двадцать, ебистосит тебя промеж больших полушарий, не подумай только жопы, бери выше – головы!.. и – все… только радуга от тебя остается, испарился ты в дрожащую капельку какой-то тяжеленой ртутищи… и снова, тебе кажется, навсегда рассыпались все двадцать розовых колен той неописуемой молнии… выходит дело, я опять орал и летел в бездну без дна и покрышки… Кимза ворвался, весь бешеный, белый весь, пена на губах, заикается, толком сказать ничего не может, а Влада Юрьевна ему и говорит, спиртом рученьки протирая:
– Опыты, Анатолий Магомедович, будут доведены до конца. Не теряйте облика ученого, так вам идущего. Если Николай Николаевич имманентно кричит, то ведь при оргазме резко меняются параметры психологического состояния, при этом механизмы торможения становятся бесконтрольно расшатанными… это – отдельная проблема… считаю, что необходимо строить сурдобарокамеру и заказать новейшую электронную аппаратуру… чем нервничать – поинтересовались бы о наличии в Японии элегантных автомастурбаторов на батарейках, будьте добры, обойдитесь без ухмылок и прочей порнографии. Возможно, мастурбация – наиболее трудная, чисто писхологически, в науке работа.
Ты бы посмотрел на нее при этом… волосы мягкие, рыжие, глаза спокойные и никакого блядства на лице – загадка, дама-сфинкс, то-то и оно-то… а у Кимзы челюсть трясется, на ебальнике печальном – собачья одинокая тоска… был бы маузер – в решето распатронил бы меня, блядь буду, если не так… ну, ты знаешь, я не фраер, подобрался, как рысь магаданская, и ебал я теперь, думаю, всю работу, раз у меня любовь и второй олень появился на голубом горизонте данной снежной пустыни.
– А вас, Николай Николаевич, я прошу не пить ни грамма спиртного минимум две недели, чтобы не травмировать сперму и не терять времени на излишне долгую мастурбацию. У нас его мало. Лабораторию вот-вот разгонят, – сказала Влада Юрьевна и вышла, протуберанка солнца моего, она одна души моей отрада и тот же негасимый свет. Не думай, не в ебле было дело, совсем не в ней, то есть не в половой ее части.