Собрание сочинений в трех томах. Том 2. Село Городище. Федя и Данилка. Алтайская повесть: Повести

Воронкова Любовь Федоровна

— Это только здесь, наверху, мороз, а внизу мороза нет. Зря проходим… — и снова засыпали.

Костя, Манжин и Ваня Петухов одни ушли из заимки. Тревога гнала их по хрустящей дороге, и сердце сжималось от страха и жалости: «Неужели и листва на деревьях померзнет? Неужели и по хлебам ударило?..»

Тринадцать километров от заимки до школы пробежали часа за два. Спускаясь все ниже и ниже, к берегам Катуни, ребята с надеждой поглядывали по сторонам: может, вот за той горой уже все по-другому — ни мороза, ни инея? Может, если

пройти ту долину, там уже спокойно зеленеет трава и цветы раскрываются, пробужденные солнцем.

Но километр за километром пробегали они по узким долинам, через некрутые горы и перевалы — и везде видели следы ночного мороза. Вот почернели и поникли нежные ветлы у ручья, вот еще лежит под лиственницами, под выступом скалы серебряный клочок инея, вот этот иней каплет холодными каплями с густых веток сосны…

На сердце становилось все тяжелее. Утром, выходя с заимки, Костя надеялся, что ребята правы, что мороз ударил только здесь, наверху, но теперь надежды становилось все меньше и меньше.

— Да нет, не может быть! — бормотал Ваня Петухов. — Кандыков, ты что думаешь?

— Я тоже думаю, что не может быть!..

А Манжин молчал. Он от своих — отца и деда — знал, что в Горном Алтае может быть всё: и среди зимы можно остаться без снега, и в летние дни может выпасть снег…

Спустившись к Гремучему — оттуда были видны и деревня и школа, — ребята приумолкли. Больше сомневаться было нельзя: беда их не миновала. Видно было, как в колхозных огородах толпился народ, слышались тревожные голоса. Густой защитный дым от горящего навоза висел над долиной.

— Картошка померзла! — догадался Петухов. — Ребята, я сейчас… Я только домой сбегаю, посмотрю, как там у нас.

Костя молча кивнул — он бежал в школьный сад. Манжин следовал за ним. Над садом тоже тянулись белые волокна дыма. Слабая надежда как искорка тлела у Кости в душе: а может, уберегли, отстояли?..

В саду двигался народ — школьники, учителя. Вот Марфа Петровна стоит, нагнувшись над яблонькой. Вот прошел Анатолий Яковлевич… В углу сада ребятишки из пятого старательно разворачивают горящую кучу старой соломы, чтобы гуще клубился дым. Много народу ходило и суетилось в саду, но ни веселых криков, ни смеха, ни возгласов… Это молчание красноречивее всего говорило о том, что в саду беда.

«Вот так и отец говорил!» — подумал Костя.

Первой увидела Костю Эркелей.

— Гляди — почернели! — сказала она, беспомощно глядя на свои увядшие яблоньки. — Я их всё грею — может, оживут? — И она приложила к маленькой яблоневой вершинке свои теплые ладони и стала дышать на обвисшие листочки.

— Костя, Костя, иди сюда! — закричала Мая Вилисова, увидев его. — Погляди, что сделалось! — И вдруг заплакала, слезы безудержно катились по ее щекам. — Все утро греем их, дышим на них — и ничего… и ничего не помогает!

Костя подошел к Анатолию Яковлевичу.

— Ты что прибежал? — удивился директор.

Его

узкие черные глаза сегодня совсем не смеялись, и от этого лицо казалось немножко чужим.

«Когда экзамены были, он так же глядел», — подумал Костя и сказал:

— Я увидел, что мороз, вот и побежали мы. Думали — успеем… поможем как-нибудь.

— Да, — задумчиво произнес Анатолий Яковлевич, — восемнадцатое июня… Кто же мог подумать, что лето еще не наступило!..

Подошел Манжин:

— Анатолий Яковлевич, а что, все погибли или нет?

— Да нет… — ответил директор, — вот этот край только. Открыто здесь! А там, под горой, остались: Чейнеш-Кая заслонила. Пойдемте посмотрим.

Все трое прошли по рядкам саженцев. Подошла Марфа Петровна. Понемножку собрались девочки, младшие ребятишки. Здесь на яблоньках листья были живые, только чуть повисли и опустились.

— Эти, пожалуй, будут жить, а? Что скажете, ребята?

Костя немножко смутился: Анатолий Яковлевич разговаривает с ними, как со взрослыми, советуется. Они уже не школьники!

— По-моему, будут жить, Анатолий Яковлевич! — ответил Костя.

— Не все будут, — покачав головой, сказал Манжин.

Марфа Петровна ниже надвинула белый платок. И так долго стояли они над увядшими яблоньками, и каждый думал свои думы. А думы были у всех одни: «Всё зря: труды, радость, надежды…» И еще думали так: «Вот что будут говорить в деревне? Скажут: „Мы вас предупреждали, чтобы напрасно трудов не тратили… Не послушались! Доказать хотели! Ну вот, доказали“».

— Значит, так? — сказала Марфа Петровна. — Значит, сада у нас не будет?

— Значит, не будет, — грустно подтвердила Ольга Наева, которая стояла тут, подперев рукой подбородок.

— Такая наша сторона, — добавил Манжин, — садов любить не может.

Анатолий Яковлевич молчал, сдвинув черные брови, не спуская с яблонек своих заугрюмевших глаз. И все ждали, что он скажет. Анатолий Яковлевич сказал:

Ну что же, ничего сразу не делается. Видно, надо нам набраться мужества да и взяться за это дело снова!

Костя, посмотрев на всех открытым, твердым взглядом, вдруг достал из нагрудного кармана свой комсомольский билет и раскрыл его. Там, между крышкой и оберткой, лежал атласный розоватый лепесток, тонкий, полупрозрачный.

— Вот Манжин говорит: такая наша сторона! Однако, ото неправда. Наша сторона не такая! — сказал он. И было что-то такое бодрое, такое уверенное в его голосе, что все обернулись к нему.

— Нет, наша сторона не такая! — повторил он. — Наша сторона может любить сады. Вот какие цветы цветут у Михаила Афанасьевича! Видите? Разве вот этот цветок я сам выдумал? Я его в горно-алтайском саду взял.

— Горно-Алтайск намного ниже, — ответил Манжин, — там может…

— Горно-Алтайск ниже, а Телецкое озеро выше. А разве вы не слышали, что даже на Телецком озере и то сад есть?