Собрание сочинений. Т. 1. Повести
Шрифт:
— Не бойтесь! Я не восставший из могилы.
Она остановилась.
— Кто здесь? — Голос придушен страхом, бледный голос.
— Человек, как и вы…
— Догадываюсь.
— Можно подойти? Не убежите?
— Попробуйте.
Он подошел.
Ночь смыла с ее лица все черты, темнели только глаза.
— А я вас знаю, — сказал Александр.
— И я вас…
Девочка-лаборантка. Это она пригласила его на первую беседу с Шаблиным.
— Откуда эти стихи?
— Из книг…
— Я их не знаю.
— Разве что-то
— В таком месте — и такие стихи!
— В другом они так не звучат… Проводите меня, я боюсь.
И они пошли бок о бок. Хрустел песок под ногами, от ее тела, затянутого в тонкое платье, тянуло теплом, и в темноте был виден ее профиль, загадочный, древний, библейский в эту минуту. Смутной влагой блестели большие, выпуклые глаза.
А над головами лениво жила Вселенная, поеживались звезды, вколоченные в знакомые созвездия. И снова упала звезда — острый, более сильный росчерк заблудившегося метеорита. В ее глазах мелькнул колючий отсвет.
— Как сабля… — обронила она тихо.
— Что? — не понял он.
— Сверкнул, как сабля… «И ханской сабли сталь…» Какие сильные и страшные люди жили прежде! Мы теперь больше надеемся на свои сильные машины, и в нас самих сила умирает за ненадобностью…
Ее слова были не новы, они гуляли по свету как сомнительное утверждение: «Человек становится тепличным».
Такие утверждения когда-то питали человеконенавистнические теории: сила воспитывается в столкновениях; с прекращением войн у общества отнят такой решающий стимул развития, как внутривидовая борьба… А общество развивалось, преобразовывалась планета, заселялись океаны, шло освоение солнечной системы, жизнь опрокидывала теории, перечеркивала эти слова.
Но сейчас Александр не возражал: ночь, девушка, дух предков — какие тут теории! И самому хотелось бы стать грубым, «ломать коням тяжелые крестцы и усмирять рабынь строптивых».
— А они умели не только пугать, — произнесла она. — Они умели быть нежными… Не помните?..
И она тихо-тихо стала читать:
Имя твое — птица в руке, Имя твое — льдинка на языке. Одно-единственное движение губ — Мячик, пойманный на лету, Серебряный бубенец во рту…Как налетевший дождь, прошумел с глухой тревогой тихий голос и оборвался.
Нет, он не помнил… Память его, прославленная по всему миру память, много прекрасного не увезет с Земли, много такого, чем можно гордиться. Богаты минувшие века, всего не захватишь.
— А как ваше имя? — спросил он.
— Галя…
И тем же голосом под дождевой шепот:
Камень, кинутый в тихий пруд, Всхлипнет так, как тебя зовут…Они стали встречаться.
Ей было семнадцать лет, год назад перешла из школы в институт, работала и училась, готовилась стать биологом, старая русская поэзия — просто увлечение.
А липовые рощицы осветились призрачно-лимонным светом, а дубки в институтском парке стояли в ржавом наряде, молоденькие, неокрепшие, но уже солидные, себе на уме, как мужички из сказок.
Над рекой был переброшен паутинный мост. Сверху видно было, как на черной воде корчится от усилий луна — холодное, жидкое золото, — корчится, рвется и не может сорваться. Прикована.
Он смотрел и думал, что человеческая мысль похожа на это лунное отражение. Неистовствует, рвется вперед, хотя бы во враждебные глубины космоса, где господствует один лишь неприветливый бог — Пустота, облаченный в нищенские лохмотья материи. Сорваться вперед, в неведомое будущее! И постоянно неоправданное недовольство настоящим, даже если это настоящее приветливо, как сама Земля, укутанная синим небом.
В яркие лунные ночи Лямбда Стрелы была почти не видна на небе.
В лунные ночи рядом с Галей он забывал о своей миссии.
Она читала стихи, а он сразу запоминал их. Если и декламировал, то повторял даже ее интонации.
В полночь они шли знакомой тропкой мимо могильника. Она клала луговые цветы к камню. И это она делала со строгим и значительным лицом, словно исполняла жертвоприношение. Все-таки она была чуточку по-девичьи сентиментальна.
Там, где начинается институтский парк, они прощались. Он целовал ее, на губах после этого оставался чистый, молочный привкус. Потом стоял и слушал ее легкие, пугливо глохнущие в ночи шаги. И охватывала грусть пополам с радостью: ушла, но завтра-то снова встретятся… И никуда он не улетит, не расстанется с ней…
Он спешил к ней, подпрыгивая от нетерпения на каждом шагу.
На мосту темнела одинокая фигура. Ждет! Уже! Александр рванулся и, вбегая на мост, замер. Стояла не она, кто-то другой. Этот кто-то шевельнулся ему навстречу.
— Не правда ли, чудесная ночь?
Привалившись к шатким перильцам, стоял Шаблин.
Александр молчал.
— И луна, и звезды, и журчание воды… Вы, надеюсь, не откажете в любезности побыть со мной несколько минут?
— Да… Конечно…
— Помолчим, повздыхаем… Вы что-то оглядываетесь? Вы кого-то ждете?
— Нет… Впрочем, да, жду.
— Напрасно.
— Что?
— Я сказал: напрасно.
— Что-нибудь случилось, Игорь Владимирович?
— Просто она не придет сегодня.
Александр молчал, уставившись в притаившиеся под бровями глаза профессора.
— Не придет. Ни сегодня и ни завтра…
— Что это значит?
Шаблин крепко взял его за локоть.
— Вам никогда не приходилось болеть странной болезнью — ностальгией?
— Что с ней случилось?
— С ней — ничего, а вот с другим человеком могут случиться неприятности.