Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль
Шрифт:
И с этой минуты он работал в каком-то исступлении. Эта черная ужасная пропасть, в которой хлестал ливень, рождала в нем яростную жажду разрушения. Он набрасывался на обшивку, бил там, где мог достать, просверливал дыры, работал пилой, чувствуя потребность разворотить всю опалубку над своей головой. Он терзал дерево с такой свирепостью, словно вонзал нож в тело живого, ненавистного ему существа. Погодите, он в конце концов уничтожит Ворейскую шахту, этого злого зверя с разинутой пастью, пожравшего столько человечьего мяса. В темноте было слышно, как вгрызаются в дерево стальные инструменты, а разрушитель все вытягивался, полз, спускался, поднимался, держась каким-то чудом, непрестанно
Однако он взял себя в руки, успокоился. Он был недоволен собой. Надо действовать хладнокровно. Он перестал спешить, передохнул, вернулся снова в запасное отделение с лестницами, поставил выпиленную панель на место и заткнул таким образом дыру. Довольно! Если сделать еще больше повреждений, их заметят и тотчас займутся починкой. Зверю нанесена рана в самую его утробу, к вечеру видно будет, жив ли он еще. И пусть объятый ужасом мир узнает, что чудовище погибло не своей смертью, — человек, убивший его, оставил свою метку. Не спеша Суварин аккуратно завернул инструменты в куртку, медленно поднялся по лестницам. Когда он, никем не замеченный, вышел с шахты, ему и в голову не пришло пойти переодеться в сухое платье. Пробило три часа. Он все стоял на дороге и ждал.
В этот самый час в доме Маэ, в темной и душной комнате, Этьен, которому не спалось, услышал шорох. Он прислушался, различил тихое дыхание детей, громкий храп матери и старика Бессмертного, похожее на звук флейты посвистывание Жанлена, лежавшего бок о бок с ним. Нет, верно, почудилось. И он зарылся было головой в подушку, но вдруг шорох повторился. Зашуршала солома в тюфяке, потом кто-то осторожно приподнялся на постели, Этьен решил, что встает Катрин, что ей нездоровится.
— Это ты? Что с тобой? — спросил он шепотом. Ответа не было, слышалось только дыхание спящих.
Минут пять никто не шевелился. Потом скрипнула кровать. На этот раз Этьен был уверен, что не ошибся; он пересек комнату и, протянув руки, нащупал кровать, стоявшую у другой стены. К великому его удивлению, Катрин, проснувшись, сидела на своей постели затаив дыхание; несомненно, она была настороже.
— Ты что? Почему не отвечаешь? Что ты делаешь?
Катрин наконец ответила:
— Хочу вставать.
— Вставать? В такую рань?
— Да. На шахту пойду.
От волнения у Этьена подкосились ноги, и он присел на край постели, а Катрин объяснила ему причину своего решения. Слишком тяжело так жить: томиться без дела и постоянно чувствовать на себе укоризненные взгляды. Лучше уж пойти на шахту, даже если Шаваль изобьет ее; а если мать откажется взять деньги, когда дочь принесет домой получку, — ну что ж, она, Катрин, достаточно взрослая — поселится отдельно и сама будет варить себе суп.
— Ну, уходи, я одеваться буду. И, пожалуйста, не говори никому! Прошу тебя!
Но Этьен все не отходил; охваченный глубокой грустью и жалостью, он ласково обнял ее. Так и сидели они на краю постели, согретой за ночь теплом спящих; оба были в одних сорочках и, прижавшись друг к другу, чувствовали, что у обоих жаром горит тело. Катрин хотела было вырваться, но вдруг, тихонько заплакав, сама обвила руками его шею и прижалась к нему с горьким отчаянием. У них не возникало иного желания, не было того страстного влечения, которое в прошлом несчастная любовь препятствовала утолить. Неужели все кончено? Неужели никогда они не осмелятся любить друг друга? Ведь теперь они свободны. Достаточно было бы крупицы счастья, и рассеялось бы странное чувство стыда и скованности, мешавшее им вместе идти в жизни, чувство, вызванное какими-то
— Ступай ложись, — прошептала Катрин. — Я не стану свет зажигать, а то мать проснется… Ступай, мне пора.
Этьен не слушал и крепко сжимал ее в объятиях; его переполняла бесконечная печаль. К сердцу прихлынула жажда покоя, неодолимая жажда счастья; рисовались картины этого счастья: вот он женат, живет в маленьком чистеньком домике, и нет у него никаких честолюбивых стремлений, — только бы жить тут вдвоем с нею и с ней умереть. И пусть будет бедность, он готов питаться сухой коркой; даже если в доме хлеба хватит лишь на одного, — этот кусок он отдаст ей. Что еще нужно? Разве есть что-нибудь в жизни дороже любви?
Но Катрин разжала свои обнаженные руки.
— Ступай! Прошу тебя.
И тогда, в безотчетном порыве, он шепнул ей на ухо:
— Подожди, я пойду с тобой.
Он сам себе удивился, когда вырвались у него эти слова. Ведь он поклялся, что никогда больше не спустится в шахту, — откуда же пришло это внезапное решение, о котором он и не думал, которое не обсуждал нисколько? Но теперь вдруг стало так спокойно на душе, сразу исчезли все сомнения, и он ухватился за это решение, как человек, по воле случая спасшийся от беды, нашедший наконец единственный выход, избавляющий его от страданий. Поэтому он ничего и слушать не хотел. Катрин, понимая, что он приносит себя в жертву ради нее, встревожилась, боясь, что на шахте его встретят плохо. Он от всего отмахивался: раз афиши всем обещали прощение, этого достаточно.
— Я хочу работать, я сам об этом думал. Давай-ка скорей одеваться. Только не шуметь, никого не будить.
Они осторожно оделись в потемках. Катрин тайком приготовила с вечера свою шахтерскую одежду; Этьен достал из шкафа рабочую куртку и штаны; умываться не стали, боясь звякнуть кувшином о миску. Никто не проснулся. Но еще нужно было пройти через узкий коридор, в котором спала мать. На беду, они, выходя, наткнулись на стул. Мать услышала и спросила сквозь сон:
— А? Кто там?
Катрин, вся трепеща остановилась и замерла, стиснув руку Этьена.
— Это я. Не беспокойтесь, — ответил он. — Очень уж душно в комнате. Хочу выйти, подышать воздухом.
— Ступай, ступай!
И мать опять уснула. Катрин не смела шелохнуться. Наконец она спустилась по лестнице в нижнюю комнату, разделила на две части краюшку хлеба, который прислала из Монсу благотворительница. Затем, неслышно заперев дверь, они ушли.
Суварин стоял на повороте дороги близ заведения Раснера. С полчаса он смотрел, как мимо него проходят во двор шахты углекопы, решившие возобновить работу; в темноте смутно вырисовывались черные фигуры; вразнобой топали деревянные башмаки, казалось, по дороге гнали стадо. Суварин считал проходивших, как мясники пересчитывают скот у ворот бойни; и он был удивлен, что их так много; даже при всем своем пессимизме он не предвидел, что число слабодушных будет так велико. Они все шли и шли бесконечной вереницей. Суварин стоял в напряженном молчании и, стиснув зубы, холодно глядел на них своими серыми глазами.
Но вот он вздрогнул. Среди проходивших, лица которых не видны была в темноте, он все же различил по походке одного человека. Выступив вперед, Суварин остановил его:
— Куда ты?
Этьен, растерявшись, вместо ответа спросил:
— Как! Ты еще не ушел?
Затем признался: он возвращается на шахту. Правда, он поклялся, что не вернется, да только что это за жизнь — ждать сложа руки того, что придет, может быть, через сто лет? К тому же у него есть свои особые причины, по которым он решил вернуться.